Синдром замкнутого пространства

ПРЕДИСЛОВИЕ

Перед Вами книга врача-психиатра B.C. Пшизова, отражающая события конца 1960-х, начала 70-х годов, происходивших в стенах мрачного тюремного здания на Арсенальной ул., дом 9 в Ленинграде, недалеко от Финляндского вокзала, широко известной следственной тюрьмы «Крестов» и напротив громадного военного завода «Арсенал».

Это учреждение – психиатрическая больница специального типа МВД СССР (в прошлом «тюремная», в настоящее время «со строгим наблюдением»). С момента своего открытия в 1949 г. в ней осуществлялось принудительное лечение «особо опасных» психически больных, признанных невменяемыми. С 1989 г. это заведение выведено из под опеки Министерства Внутренних Дел и передано Министерству Здравоохранения

К 1976 г., когда заканчиваются описанные в книге события, в больнице побывало около 5000 чел. Одних здесь лечили «биологическими» методами, других «стенами» и «словом», но всех – принудительно. Только небольшое число пациентов оставили потомкам описание своих мытарств в этих стенах. Опубликованы дневники генерала П.Г. Григоренко, воспоминания писателя В.К. Буковского, литератора Ю.А. Айхенвальда.

Об этом застенке что-то можно узнать, отыскав в бывших «спецхранах» когда-то секретные научные труды врачей этого учреждения, в том числе кандидатскую диссертацию автора этой книги: «Реактивные состояния», защищенную в 1972г. В научных работах авторы обычно избегают мрачную тему: «Лечение инакомыслия, лечение антисоветских, контрреволюционных взглядов». Обычно говорится о воздействии на «бредовые» («параноидные» и пр.) идеи или «галлюцинаторные», переживания. За наукообразностью скрывается сущность тюремной психиатрии «эпохи» социализма, предназначавшейся «выковать» человека, готового к строительству коммунизма. Из имеющихся «научных» трудов» можно только очень приблизительно, схематично понять то, что происходило на самом деле. Невозможно узнать, о чем думали представители «начальствующего состава», т.е. врачи больницы.

До последнего времени нельзя было и мечтать об издании такой откровенной книги. Даже единичные случаи несогласия с официальной психиатрией раньше заканчивались трагично. Так, 7 лет пробыл в заключении и 5 лет в ссылке психиатр С.Ф. Глузман, пытавшийся опровергнуть диагноз, поставленный в Центральном институте судебной психиатрии им. В.П. Сербского генералу П.Г. Григоренко. В тюрьмы попадали и другие «инакомыслящие» психиатры.

По всей вероятности и сейчас многие «генералы» от психиатрии выскажутся негативно об этом повествовании. До сих пор они считают, что справедливо было годами «держать» в условиях изоляции инакомыслящих, в случае малейшего неповиновения их надо «положить в сон» по выражению прежнего начальника больницы, полковника П.В. Блинова или лечить с помощью зонда, как рекомендовал ординатор, а потом начальник учреждения МВД, подполковник В.Д. Стяжкин.

Несчастных инакомыслящих в этой больнице побывало около 2000 человек. По существующим сейчас представлениям ни один из них не должен был ни одного дня находиться в этих стенах. Конечно, среди «антисоветчиков» были и больные люди (их мало). Они могли лечиться в психиатрических больницах Министерства Здравоохранения по месту жительства, но их не должны были арестовывать и содержать вместе с лицами, совершившими тяжкие уголовные правонарушения. Да и лечение в обычных больницах было бы во много раз менее продолжительными, более щадящим. Только с 1989 г. в психиатрические больницы специального типа перестали поступать инакомыслящие. Это еще раз подтверждает, что прежняя практика судебных психиатров, выполнявших правительственный заказ, была антинаучной и преступной.

В книге приводятся подлинные фамилии и имена «персонажей», а также их портреты-шаржи. По своей сути это не художественное произведение, а документальное. Все описанное действительно происходило в этой больнице. Автор (себя он называет Волиным) вел дневник, поэтому события прошлого описаны как настоящие. Вместе с ним я был свидетелем всего описанного, мы переживали за судьбу больных, пытались не калечить, не лечить «диссидентов», боролись за их скорейшую выписку. Нас можно упрекнуть в том, что мы открыто, например, на Красной или Дворцовой площадях не были среди тех, кто пытался с плакатами в руках протестовать против действий властей. Но тогда возможно и не было бы этой книги, потому что в тюрьмах, лагерях и спец. больницах умели «лечить» от инакомыслия. Уйдя из больницы по собственному желанию в 1976 г., автор тем самым выразил негласный протест существующим порядкам и, возможно, избежал трагедии, происшедшей позже с врачом В.М. Климовым, который за распространение «самиздата» в 1980 г. был уволен из больницы и МВД, а в дальнейшем повесился.

В повествовании В.С. Пшизова почти дословно приведены слова врачей, профессоров, больных. Только иногда смягчены некоторые ситуации или устранены «крепкие» словца, а в карикатурах врача В.С. Дерягина убраны бутылки водки, обнаженные женщины, вышки и колючая проволока, Хочется пожелать автору успехов на литературном поприще. Пусть «живыми» останутся горькие воспоминания о годах, проведенных в стенах одного из учреждений бывшего ГУЛАГа.

Психиатр В.А. Постников СПб. 1995 г.

ВСЕМИРНАЯ СЛАВА

– Куда ты денешься, если закроют Бастилию...? А? Пойдешь в город?! 40 больных в день, и инфаркт в 50 лет... И баста, Вася! – Владимир Ефимович кривит губы и поправляет свой чапаевский чуб, изрядно поредевший к 43 годам.

Его спутник высок, длиннолиц. В противоположность Владимиру Ефимовичу, который чуть косолап, этот раскидывает при ходьбе длинные ступни наружу, так что по влажному асфальту улицы Арсенальной каждый из них вышагивает елочкой. Длиннолицый пытается возражать:

– А государственные интересы? Куда же они антисоветчиков денут...? В конце концов...

Владимир Ефимович перебивает нетерпеливо:

– Времена меняются. Через эти государственные интересы ты всему миру стал известен... Где-нибудь в ЦРУ и портретик твой имеется, и дело номер...

– Брось ты..: Таких, как я знаешь сколько, и на каждого дело заводить. Плевать американцам и на нас, и на наших сумасшедших. Шумят в Европе, да и то любители. Профессиональные политики помалкивают.

– Э-э-э, нет! Шалишь, Вася! Ты лечащий врач! Ну!? Ты лечащий врач? Вот то-то. Клинов с Янсковым всегда отвертятся: мы администраторы – и точка! А с тебя спросят: врач-эсэсовец Вячеслав Александрович Волин истязал политических заключенных Файнберга или Борисова, вводил им в организм вредные препараты... Теперь изволь держать ответ! А?! Вася! Что приумолк? Ха-ха-ха! – Владимир Ефимович громко смеется, щуря свои сибирские глаза, так что к множеству морщин вокруг них прибавляется еще одна – глазная щель.

Волин не сдается:

– Это вздор! всему миру известно, врачи-инквизиторы – это Клинов и Янсков, во всяком случае, так их в Амнести Интернейшенел окрестили... А мы... нас слишком много, чтобы о нас знали. И потом, каждый себя подстраховывал: если Клинов приказывал поместить Файнберга в одиночку и не давать ему книг, бумаги и карандашей, в истории так и писали: по распоряжению начальника больницы – не давать, не пускать, не выводить. Все так и делали, хотя Клин всегда говорил: распоряжение пишите от своего имени.

– Старая уловка, Вася! Все это в истории бывало. Подстраховывался, но делал. Ты же эсэсовец! Врач Волин Вячеслав Александрович – гестаповец. Не вертись! Говори! Ну?!

– А ты? – спрашивает Волин.

– Что я, что я?.. У нас во втором отделении политических нет. Да с меня и спросить не успеют, пока дело до мирового суда дойдет. Я – старый клиницист, а вот ты на 10 лет моложе меня и успел к политическим репрессиям приобщиться.

Волин настаивает:

– А если бы у вас были антисоветчики, что бы ты делал?»

– Если б, да кабы... Их у нас не было – и все. Я чист! А ты ответишь.

– Я тоже репрессиями не занимался. Не я политических к уголовным сумасшедшим помещал... И потом – перед кем отвечать?!

– Как – перед кем?! – Владимир Ефимович с таким удивлением вскидывает брови, что шевелятся его уши и чуб. – Перед мировым законом, забыл про Нюрнберг!

– Мирового закона нет, так же как и мирового суда, – тихо произносит Волин и спрашивает: «А что можно сделать, когда приказывают?»

Владимир Ефимович, кривляясь, изображает из себя старого «кавалергарда», как это он любит делать в подпитии, и громко декламирует: «Государь император! Партия! ЦК! Генеральная линия! – требуют. Значит так надо, Вася! А если тебе прикажут расстрелять ребенка? А?! Были, конечно, Штирлицы и Валенберги. Послушай, кстати, по голосам о Валенберге...»

Они подошли к трамвайной остановке. Каждый дождался своего трамвая. И уехали.

Вдоль Арсенальной улицы дует июньский ветер. Шевелит листья деревьев у дома номер 9. Это единственный жилой дом по всей улицы. Правда, дощечки с номером на нем нет, и жильцов его на улице не увидишь, как ни старайся.

НАЧАЛО

Началось, как и все начинается. Волин поддался уговорам своего приятеля Бульникова и написал заявление с просьбой принять его психиатром в больницу специального типа МВД. Бульников, одногодок, с вечно отечным, словно с похмелья, лицом, убеждал: – Давай, переходи в спецуху, нам свои ребята нужны. Чего ты забыл в диспансере, вкалываешь, как лошадь, а здесь две надбавки: тридцать процентов за психиатрию и тридцать за тюремность, рабочий день до двух. Синекура. Надо застолбить свой участочек..., пока места есть.

– У вас там, говорят, политические..., бериевские методы, – неуверенно протянул Волин.

– Фуфло все это. Раньше антисоветчики были, а теперь совсем мало. В 56-м все выздоровели, – Бульников хохотнул.

Ждать пришлось около месяца. Из управления внутренних дел позвонили в диспансер, где работал Волин. Сказали, чтобы он явился для оформления документов. Управление, этот загадочный для обывателя дом, оказался обычной канцелярией, где со значительными лицами скучало много чиновников в военной форме. С новым сотрудником обошлись любезно, вначале предложили стул, а потом гладко выбритый горбоносый подполковник поздравил, пожав руку, и произнес интересную фразу: «Надеюсь, что Вы в своей работе переймете кое-что полезное от старших товарищей, и, в свою очередь, они кое-чему научатся у Вас».

Склоняя Волина обмыть это событие, друг Бульников поучал: «Теперь все в порядке... Главное в этой больнице – не опаздывай и посещай открытые партийные собрания. Ты сюда не работать пришел. А остальные... Сам увидишь – не переутомляются. Таких загривков, как у наших врачей, в других больницах нет».

Мокрое февральское утро. Волин свернул с улицы Комсомола на Арсенальную, где находилось его новое место работы. Тревожно посасывало где-то под сердцем. Вдоль тротуаров тянулись каменные и деревянные заборы с заводскими зданиями внутри. Ни одного жилого дома. Через две сотни метров проходная из красного кирпича. Строение не современное и явно тюремного типа. Справа и слева от проходной стена каменного забора. Справа в заборе ворота для автотранспорта. Тут же, снаружи, несколько деревьев с толстыми стволами. Очевидно, ровесники этой постройки. За забором длинное пятиэтажное здание из черного кирпича. Высокие окна с черными железными решетками, Волин успел заметить мелькнувшие силуэты в белых халатах, в темных пижамах. Чьи это лица? Скоро станет известно.

Вместе с Волиным у проходной собралось несколько пожилых мужчин и женщин. Спрятанные глаза, неулыбчивые лица. Колко посматривают на редких прохожих.

Через проходную впускают группами, словно ждут, пока накопятся несколько человек. Седой надзиратель-украинец проверил пропуск, напряженно разглядывая фотокарточку, потом оригинал. Лицо надзирателя не выражало ничего, кроме многолетней привычки проверять документы и пересчитывать количество людей поштучно. Впоследствии Волин заметил этот штамп на всех без исключения надзирательских физиономиях.

От проходной к главному корпусу ведет асфальтовая дорожка метров десять длиной. Слева от двери черная застекленная дощечка. Под стеклом золочеными буквами надпись «СПЕЦИАЛЬНАЯ ПСИХИАТРИЧЕСКАЯ БОЛЬНИЦА». Двойная дверь, единственная, где нет надзирательского поста. Наверх лестница из полутора десятков ступеней. И вестибюль. В конце вестибюля еще дверь, массивная, деревянная с окошечком-глазком. У дверей надзирательница с тем же штампом-счетчиком на физиономии. Эта дверь ведет в зону. В зоне три корпуса. Это Волин узнал позднее. Но сначала он попал не в зону, а в конференц-зал на врачебную пятиминутку.

Зал на две сотни мест, трибуна с гипсовым Лениным посередине, справа на стене доска, в квадратиках портреты членов и кандидатов в члены ЦК. Холеные, добрые, моложавые лица. Вечно молодые. Физиономии следуют друг за дружкой по принципу алфавитного демократизма. Ведущая троица... Их возможная молодая замена: Шелепин, Полянский. Национальные вожди Шелест, Мжаванадзе. Все пристойно, скромно. Ничего особенного.

Постепенно зал наполняется. Врачей около 40 человек. Большинство в белых халатах. Есть в мундирах работников МВД. Длинный стол, примыкающий к трибуне, занимает один человек, начальник больницы полковник Прокопий Васильевич Клинов. Чуть располневший, не то чтобы полный, а скорее сдобный, подвижный, с вкрадчивыми движениями, мужчина лет пятидесяти. Овал лица весьма неопределенный, видимо за счет сильной покатости лба. Узкие поджатые губы, волосы грязно-пшеничного цвета. Того самого счастливого цвета, которому не страшны ни седина, ни грязь. Серые глаза насторожены, смотрят и считают, но кого – здесь лишь доверенные пересчитанные лица. Волин растерянно чувствовал себя в новой обстановке, он инстинктивно искал любого одобрения в первых же глазах. Перед ним, как и перед остальными, первыми и единственными были глаза полковника. В них никакого чувства, но мерцал скудный огонек – зачаток разума, как у не очень породистой, но твердо обученной несложным инструкциям собаки. Это песье бросалось в глаза при первом знакомстве с полковником Клиновым. А, может быть, все это Волину только, кажется.

Взгляд начальника прощупывал каждого входящего. Ровно в 9 часов Клинов постучал карандашом по столу. Стук вкрадчивый, тихий, казался наполненным смысла. Так могла бы постучать овчарка, если бы ее обучили. Конференция началась. Докладывала о суточном дежурстве пожилая женщина: «В больнице спокойно. Поступило трое больных. Двое склонны к агрессии, один к побегу. На приеме без признаков психоза. Один на вопросы не отвечал, наверное, галлюцинирует. Помещены в первое отделение. В седьмом отделении Смирнов вскрыл вены, говорит, что надоела жизнь. Рана обработана, наложены скобки. Персонал был на местах. Пища приготовлена вовремя. В общем, в больнице спокойно, без происшествий. Дежурство передаю врачу Ефимову».

«Какие будут вопросы к дежурному врачу?» – Клинов встал и словно увеличился в размерах. Гипнотической жидкостью его взгляд растекся по залу и проник в каждого из сидящих. Волин это почувствовал, но почувствовал он также, что в него этот взгляд не проник. «Наверное, случится позже», – возникла мысль. «Садитесь, пожалуйста, – с холодной вежливостью сказал Клинов. Обратился он тихо и значительно: «Обстановка в больнице серьезная. Если у нас стало благополучно с побегами, то нарастает суицидная ситуация. Идет полоса самоубийств», – он показал рукой, как идет эта полоса. «Третье, пятое и, наконец, седьмое отделения. Только благодаря бдительности надзирательного состава нам удалось избежать чрезвычайных происшествий. Начальники отделений, обратите внимание ваших ординаторов на то, что от их терапевтической активности зависит успех нашей работы. Нельзя все бремя общих забот перекладывать на плечи надзор состава. Мне стало известно, что некоторые врачи в рабочее время занимаются чем угодно, только не своими прямыми обязанностями. Мы, администрация, вправе спросить с вас. Вам многое дано, с вас многое и взыщется. Лечите! Лечите активно и целенаправленно. Пусть не притупляет вашу бдительность тот факт, что у некоторых больных нет психотической симптоматики. Сегодня ее нет – завтра может появиться. Профилактируйте опасные действия со стороны больных. У нас богатый арсенал медикаментозных препаратов. Если надо, положите больного в сон...! Такой больной безопасен в смысле побега. Думайте, думайте и изыскивайте средства к профилактике чрезвычайных происшествий. Вопросы есть? А теперь позвольте представить вам нового сотрудника Врач Волин Вячеслав Александрович. Он будет работать в 8 отделении». Волин приподнялся, смущенный неожиданным вниманием. Лица повернулись к нему. Из пробежавшего неопределенного шепотка он разобрал лишь слова полной блондинки в очках с густо измалеванными помадой губами: «Надеюсь, на этот раз взяли не психопата». Жеманное ворчание принадлежало начальнику 10-го отделения Маргарите Дмитриевне Давиловой.

«Начальники 1, 5 и 8-го отделений задержитесь. Остальные свободны». Все вышли в вестибюль. Бульников сказал: «Пойдем к себе. Посмотришь объект. На сегодня основная работа закончена»

Перед входом в зону над дверью висел большой знакомый портрет в кепочке и с бородкой. Портретом надвое разрезан плакат «ЖИТЬ И РАБОТАТЬ ПО-ЛЕНИНСКИ».

ЗОНА

За дверью с плакатом начинался второй корпус. Второй этаж – 6-е отделение, 3-й этаж – 7-е отделение, 4-й этаж – 8-е отделение. «Вот мы и дома. Высоковато. Без лифта, могли бы и доплачивать за подъем. Ну да ладно, темпом возьмем свое», – Бульников нажал кнопку звонка. В дверном глазке возник надзирательский глаз. Железная дверь открылась. Морщинистый сержант со связкой ключей что-то буркнул в ответ на приветствие. Врачи вошли в отделение.

В темных коридорах пустынно. Отделение имело форму буквы Т, по тридцать метров налево направо и прямо от двери. Коридор прямо – без окон, в боковых коридорах с одной стороны окна, зарешеченные ржавыми железными полосами. В стенах, свободных от окон, двери со смотровыми глазками. Несколько фигур в белых халатах вихляющей походкой двигались вдоль дверей. Через 2-3 минуты они резко склонялись к смотровым глазкам, выискивая что-то в содержимом камеры, затем, отшатнувшись, продолжали движение. Словно пингвины, выискивающие нечто недоступное людскому пониманию,

Коридор, ведущий прямо от входа, заканчивался дверью, в которой смотровой глазок был закрашен белой краской. За этой дверью находился кабинет врачей. Перед кабинетом навстречу попались двое бритоголовых больных в черных бумажных костюмах. В руках они держали швабры. Увидев врачей, больные поздоровались и застыли в позе ожидания.

В ординаторской 8-го отделения, кроме Волина, оказалось еще четверо врачей, одна из них женщина. У стены слева сидел молодой человек с подозрительным взглядом, который вместо приветствия ухмыльнулся. Начальник отделения Виталий Иванович Марлович, мужчина лет 45, высокого роста, сгорбленный и узкоплечий, уставился на Волина стеклами очков в старомодной оправе. Он привстал со стула и остался в положении ни стоя, ни сидя. Когда же он двинулся навстречу Волину, то все равно не выпрямился до конца, словно опасаясь, что его накажут за высокий рост. Улыбка у Марловича была двусмысленная до странности: он не то осклабился, не то ощерился, эту гримасу улыбкой нельзя было назвать. Что-то в ней было щучье, а весь облик Марловича вызывал ассоциации не то с реликтовым ящером, не то с птицей марабу. Впоследствии кличка Марабу в обиходе вытеснила его фамилию. «Так это ты у нас работать будешь?» – спросил Марлович; пожал, словно прищемил руку Волина своей костлявой верхней конечностью. «Ты, значит, друг Бульникова... Это хорошо... К нам сюда только по протекции принимают. Значит, Бульников поручился за тебя? Если чего натворишь, он тоже отвечать будет. Хи-хи!» – хихикнул заведующий совсем неожиданно и тут же осторожно посмотрел вокруг. В хихиканьи этом не было ни ехидства, ни издевательства.

– Завел, перестраховщик, – раздался голос Бульникова.

– Я же шучу, ты что, шуток не понимаешь. Вот так раз, Бульников шуток не понимает. Хе-хе хи-хи-хи! – Марабу всем своим видом искал поддержки.

– Марлович шутит? Я не знал, что такое бывает, – вступил в беседу до того молчавший Ефимов, это он не ответил на приветствие Волина. Всплеснулся визгливой фразой и смолк.

Вошла медсестра, пожилая женщина с вялым грубым лицом, обратилась к заведующему: «Виталий Иванович, больной, которого Вы вызывали, пришел с работы. Можно ввести?»

– Да, да, да, – засуетился Марлович-Марабу, – У меня беседа с больным, – он серьезно взглянул на Волина. Тот присел за свободный стол.

Дверь ординаторской открылась, вошел бритоголовый, спокойный с виду, коренастый человек в полосатой пижаме.

– Садитесь, – обратился к нему по имени-отчеству Марлович, сам подошел и встал, полусогнувшись, чуть сзади и сбоку от больного. Он начал вкрадчиво: – Так на чем мы прервали нашу беседу?.. Да. Скажи мне, пожалуйста, Клопов, голоса у тебя есть?

– Какие голоса? – спросил в свою очередь Клопов.

– Ну..., в общем, ты чего-нибудь слышишь, когда рядом никого нет?

– Такого не бывает. В камере всегда рядом кто-то есть. Когда они говорят, я их слышу.

– Не то, – в голосе Марловича раздражение. – Посторонние голоса ты слышишь?

– Какие такие посторонние, – удивился больной, – у нас там есть, которые сами с собой разговаривают, у меня такого не бывало.

– Не обманывай меня. Клопов! Сознайся честно, есть у тебя голоса? Вот сейчас! Прислушайся! Слышишь чего-нибудь? А?!

– Когда Вы говорите, вас слышу, а молчите – ничего не слышу.

– Опять все не то... Чей-нибудь чужой голос слышишь, а? – наступал Марлович.

– Да что Вы ко мне пристали со своими голосами!.. Хоть бы объяснили, что это такое... Я убил жену...! Ревновал ее... по пьянке... Ни о каких голосах понятия не имею. Вы сами, наверное, слышите голоса, а мне хотите приписать!

– Виталий Иванович слышит, – прыснул Ефимов в историю болезни.

– Эт-точно, – прогудел Бульников.

– Прекратите. Это не этично и не коллегиально. Можешь идти, Клопов, будешь получать уколы.

Больной оглядел врачей, ничего не понимая: «За что? Что я такого сделал? Работаю без прогулов, сестрам не грублю, санитары бьют – молчу..»

– Мне нагрубил... И вообще, ты больной. Не «за что» тебе уколы, а по болезни, – тут Волин заметил, что Марлович косноязычен, вместо буквы «р» он произносил мягкое «л». И звучало: «Мне наглюбил».

– За что же, граждане врачи..., Валерий Александрович! – обратился больной к Бульникову, – Подтвердите, что я хорошо работаю. «А чего ты меня, Клопов, просишь? Он начальник, ему виднее», – резюмировал Бульников и добавил, растягивая слова – «опытный клиницист».

Клопов напрягся, глаза его заблестели, лицо исказилось: «На работу не пойду... Перебью все стекла... Себя порежу!»

«Ограничим» – сказал Марлович (прозвучало «огляничим»), сам незаметно для больного нажал кнопку за спиной на стене. Дверь открылась. Вошли двое: бритый санитар в халате и тапочках и надзиратель в военной фуражке и мундире с белым халатом поверх формы.

Начальник отделения показал на больного: «Сделайте ему тепло-влажное обертывание на два часа. Потом медсестра пусть введет четыре кубика аминазина. Только сначала фиксируйте в постели. Да... и не выводите на работу».

Больного держали под руки, но он и не сопротивлялся. Все трос вышли без шума. В ушах Волина осталось лишь: «обельтывание..., четыле... фиксилюйте...»

Во время всей сцены, или «допроса», как мысленно обозначил ее Волин, молчал только один человек, кроме новичка: особа женского пола, стол которой располагался напротив Ефимова у противоположной стены. Черты лица ее можно было бы назвать приятными, если б не упрямо по-мужски склоненный лоб и неподвижный взгляд черных глаз, выражение которых не менялось. Белый колпак приоткрывал жесткую линию черных волос. Плотно сжатые в фиолетовой помаде губы («Сговорились они, что ли, с этой помадой»). На пухлых, словно отечных пальцах рук несколько массивных золотых колец и перстней, золотые серьги в ушах. «Цыганка? Еврейка?» – машинально гадал Волин – «Казачка» – и на этом с догадками остановился.

Она встала и вышла молча. Маленькая, плотно сбитая фигура, тяжелая поступь. Мрачная сосредоточенность в лице, энергия, спаянная с тупостью и безжалостностью – этот экземпляр недоженщины-хамки бессознательно завладел вниманием Волина («Казачка,... определенно казачка. Цыганка была бы поживее, а евреев сюда как будто не берут»).

Марлович вручил Волину тридцать историй болезни, но предупредил, что это цифра не окончательная. За разговорами и пересудами прошло время. Наступил полдень, перерыв. Обед затянулся надолго. Врачи пили чай, сплетничали, грубо шутили над Марловичем (Бульников пояснил, что его скоро должны снять с должности за безволие и развал работы). Виталий Иванович Марлович, несмотря на свой высокий рост, 190 с лишним сантиметров, был трусливым, мелочным, маленьким туповатым человеком. Особенно резали слух скупые оскорбления доктора Ратвеевой. Она в глаза называла своего начальника «Витьоня» и если что-то говорила о его качествах, добавляла: «Да где ему!» Она была членом партии и не скрывала своих видов на место начальника отделения.

КОНТИНГЕНТ

Первое впечатление о новых коллегах было получено. Подошло время включаться в работу. Волин стал перелистывать толстые папки с историями болезни. Больных здесь именовали безликим государственно-чиновьичьим словечком «контингент». Обитатели больницы находились в ней не менее трех лет, независимо от психического состояния. В некоторых случаях срок затягивался до 10 лет и более. Среди врачей бытовала фраза: «Больной у нас отлежал, теперь пусть отсидит». Направлялись в больницу те, кто совершил особо опасное преступление. Подавляющая часть обвинялась в убийстве, совершенном в болезненном состоянии. Из диагнозов преобладал «шизофрения». Волину намекнули, что есть и антисоветчики, те, которые обвинялись по статье 70 (бывшая 58-я). Молодые врачи называли антисоветчиков словами из бравой комсомольской песни «Ребята 70-й широты». Почти все «ребята» содержались в одиночках 1-го корпуса и надзор за ними, был особый. Болезнь ребят заключалась в наличии «каэровского» (контрреволюционного), т. е. антисоветского бреда В 8-м отделении антисоветчиков не было.

Когда Волин читал скорбные листы своих новых пациентов, вошла медсестра и сообщила, что больной ударил санитара по лицу. Требовалось вмешательство врачей. Молодой парень, когда его ввели, дрожал всем телом от страха. Он находился в больнице за то, что в бреду убил своих родителей и единственную сестру. «Круглый сирота», как здесь называли таких. «Сирота», тщедушный безумец, ни за что наказанный болезнью, теперь ждал наказания, которого боятся все больные, – уколов в задницу. Марлович отпросился у начальника больницы и ушел с работы пораньше, поэтому Волину предстояло разобраться с этим случаем самому. Но его опередили. Послышался властный голос Александры Гавриловны: «Сделайте 5 кубиков аминазина и тепло-влажное обертывание в ванной». Медсестра повернулась к выходу, этот больной не протестовал. «Позвольте, – вмешался Волин, его голос прозвучал неуверенно – «поскольку я уже лечащий врач больного, то сам и разберусь. Зачем связывать его? Достаточно инъекции аминазина. И потом, неизвестно, почему он ударил. Может быть, бредовые переживания...» Медсестра ждала окончательного решения, Ратвеева молчала. Тогда Волин заключил: «Да, да. Инъекция аминазина, 100 миллиграмм». Медсестра пожала плечами и вышла, пропустив больного вперед.

Волин был недоволен собой. С одной стороны, он считал, что прав, предотвратив это тепло-влажное. Но нужна ли была инъекция? Следовало бы вызвать санитара, опросить медсестру, побеседовать с больным. Сумбурное, неквалифицированное начало, явно в их, тюремном духе. И тут он почувствовал на себе давление двух тупых органов зрения коллеги Ратвеевой. «Вячеслав Александрович, – начала она, словно вдалбливая слова в того, к кому обращалась, – Вы еще не успели сесть за стол в нашем кабинете, как сразу же становитесь во враждебную позицию по отношению к врачу, который старше Вас по опыту и званию». И сразу как-то стало легче, напряжение, нагнетавшееся с утра, исчезло: «Уважаемая Александра Гавриловна, я имею врачебный диплом, как и Вы, поэтому вправе делать назначения своему больному, какие сочту нужным. Между прочим, тепло-влажное обертывание признано методом инквизиторским и во всем мире от него уже отказались».

«Вы находитесь не во всем мире, а в специальной психиатрической больнице системы МВД», – пробубнила Ратвеева, побагровев. Несколько минут она сидела неподвижно, глядя в свои бумаги, потом встала и неженским каменным шагом вышла из кабинета.

Бульников злобно проводил ее взглядом: «Пошла, тварь, к Клину. Настучит. Готовься к просмотру танцевальной программы. Отец-командир любит стратегические воспитательные танцы».

Минут через десять зазвонил телефон. Ефимов прыснул смешком и показал рукой на Волина, не поднимая глаз: «Это его... Сам звонит. Я не подойду». Бульников снял трубку и подтвердил: «Точно, тебя. Ишь, как быстро». Услышав тихий сипловатый голос: «Вячеслав Александрович, прошу Вас зайти сейчас ко мне», – Волин ответил в трубку: «Хорошо». Встал из-за стола.

Спускаясь вниз, чувствовал себя, как перед экзаменом. О чем будет разговор? Еще прилепит антисоветчину за то, что отменил тепло-влажное, ссылаясь на весь мир... Горздравовских бюрократов он не боялся, и нередко платил им за грубость той же монетой. Но ведь здесь МВД: решетки, проволока, мундиры. Э! Да ладно. Держись старой тактики: внешне сдержан, внутренне сам собой.

Миновав два поста, прошел через вестибюль главного корпуса и остановился возле двери, расположенной напротив туалета («Ну и местечко он себе выбрал. Впрочем, ближе ходить»). Постучал, но стука не получилось: дверь была с мягкой обивкой. Эта маленькая неудача прибавила решимости, постучал кулаком в покрытую дерматином вату и вошел. За дверью просторный кабинет с тремя окнами, за стеклами решетки («Кто отсюда побежит?»). По всем четырем стенам, вплотную друг к другу стояло четыре десятка стульев. По диагонали кабинет пересекали два длинных полированных, светлого дерева стола В самом углу, примыкая к диагонали, стоял письменный стол, за которым сидел полковник Клинов. Но сидел ли?! Нет! Восседал. На начальнике специальной психиатрической больницы системы МВД была парадная шинель и фуражка с кокардой. В правой руке зажат янтарный мундштук с дымящейся сигаретой. На столе поверх чистого листа бумаги лежала громадная авторучка в форме гвардейского миномета.

– Присаживайтесь, – любезно предложил полковник, чуть шевельнувшись. От незначительного движения блеснуло все, что способно было на нем блестеть: и пуговицы, и кокарда, и мундштук и даже авторучка. Волин сел. Начальник стряхнул пепел в белую мраморную пепельницу. Помолчал. Поднял глаза на молодого врача. Взгляд был задумчивый, серьезный и как будто не военный. Куда девалось то, собачье, что показалось Волину на конференции... Игра воображения. Полковник слегка склонил набок голову, улыбнулся. Блеснул золотой зуб. Глаза оставались неподвижными. – Как Вы привыкаете к нашей больнице, доктор?

– Ничего... Спасибо... Начинаю ориентироваться. Еще мало времени.

– Конечно, – мягко приостановил Клинов, – первый день. – И продолжал безразлично: – С обязанностями ординатора Вас уже познакомили?

– Да... Виталий Иванович мне объяснил...

– А инструкцию он Вам давал читать?

«Инструкцию? Нет... Он объяснил устно». Клинов достал из ящика стола лист бумаги и протянул Волину: «Пожалуйста, ознакомьтесь». Волин стал читать. «Нет, нет, – остановил его Клинов. – Это Вы сделаете в отделении. А сейчас прочтите вслух вот этот пункт», – полковник указал авторучкой. Волин прочитал: «В отсутствии начальника отделения его обязанности выполняет старший ординатор». Клинов поднял руку с авторучкой-минометом. Голос прозвучал жестче: «Вы знаете, кто в 8 отделении старший ординатор?» «Нет... Мне не сказали», – неуверенно начал Волин. Полковник поморщился, пустил клуб дыма, посмотрел в окно. «Это просчет Виталия Ивановича. Придется мне его восполнить. Старшим ординатором у вас является Александра Гавриловна Ратвеева, – он посмотрел на Волина. – Почему Вы не прислушались к тому медицинскому назначению, которое она рекомендовала больному?» – знакомый с конференции песий взгляд вцепился в молодого врача, в серых глазах стыли неподвижные зрачки. Волин стал оправдываться: «Я не знал, что кроме Марловича в отделении есть еще один начальник. И потом, тепло-влажное обертывание – устаревший метод». Жест Клинова, словно что-то смягчает, гасит: «Я знаю – этот метод не нов. Безусловно, надо стараться идти в ногу со временем... И все же у меня к Вам просьба, Вячеслав Александрович: не забывайте, что наша больница отличается от больниц Минздрава. Самое главное в нашей работе – понять ее специфику... Не торопитесь, Не рубите с плеча. Присматривайтесь к старшим. Учитесь у них, чему можно, и мы будем учиться у Вас... А теперь, если нет вопросов, можете идти на объект». – Клинов снял фуражку. Его редкие волосы были увлажнены потом. Кабинет отапливался хорошо.

Волин вернулся в отделение. Ефимов и Бульников встретили его с любопытством. «Ну. Как, сподобился? – спросил Бульников, – «Я же говорил, что эта сука настучит, – тут же суетливо стал собирать бумаги: «Рабочий день-то уже окончен. Два часа. Пора и домой. Это тебе не гражданская больница, там еще часа три отсидят, а нам подачка... За моральный ущерб. Чужого нам не надо, своего не отдадим. Пошли».

«Идите, идите, – усмехнулся Ефимов. – Еще десять минут до конца. Надзиратель на главном посту донесет Клинову, что вы раньше сматываетесь». Волин неуверенно взглянул на Бульникова. «А меня это не гребет, – отрезал тот – Пока идем через посты, да получаем ксиву, будет ровно два. Собирайся, чего ты», – подтолкнул он Волина.

При выходе из отделения пришлось задержаться: надзиратели впускали длинную вереницу больных, всех, как один, в полосатых пижамах и стриженых под ноль. Угрюмая толпа с одинаковым выражением на разных лицах. «Сто семь, сто восемь, сто девять... – отсчитывал пожилой русоволосый коротыш в военной форме, тыча пальцем в каждого, переступавшего порог отделения. Двери камер были открыты. Санитары и медсестры разводили больных по местам, и тут же щелкали дверные замки.

Обменяв металлический жетон на красную книжечку работника МВД, врачи направились к проходной, где показали надзирателю удостоверение. Открылась последняя дверь. Улицу Арсенальную освещало февральское солнце. В его желтизне еще не чувствовалось весны. С севера тянуло удушливым дымом. Оглянувшись, Волин заметил, что больница со всех сторон была окружена заводскими трубами. Промышленные отходы сизого, желтого, черного цвета смешивались, и этот ядовитый чад составлял микроклимат района. Бульников перехватил его взгляд. «Вон, видишь две огромные трубы. Больные называют их крематорием».

Из-за деревянного заводского забора вылетел какой-то сверток, шлепнулся на асфальт. Внутри свертка звякнули железки. На заборе показались руки, потом повис мужчина в рабочей спецовке, перекинул ноги, спрыгнул. Оглянувшись по сторонам, подобрал сверток, и – трусцой к трамвайной остановке.

«О! – Бульников торжественно поднял палец. – Пролетарий обворовал завод. Но власть наша держится. Мы бдим, мы на посту».

«А что за завод?» – полюбопытствовал Волин.

«Свердлова.., секретный. Тут у ханыг дефицитные вещи можно достать».

ПОСЛЕ ПЕРВОГО ДНЯ

Разговор с Клиновым не остался без последствий. Двух приятелей решено было развести. Это произошло через неделю. Когда Волин стал понемногу привыкать к безмолвным коридорам бывшей женской тюрьмы, к прокуренным камерам, которые здесь целомудренно назывались палатами, к больным «лежакам», потерявшим связь с внешним миром и залегшим на годы в постель, и к больным, еще не залегшим, еще продолжавшим требовать, просить, умолять о выписке, администрация, т. е. Клинов, распорядился о переводе нового врача на первый корпус.

Первый корпус. Ничего похожего Вячеслав Александрович не видел раньше ни в провинциальных больницах, ни в наиболее мрачных из ленинградских больниц. Состоял этот корпус из 5 отделений, каждое занимало свой этаж. Снизу от входа до противоположного верхнего угла, с первого этажа на пятый, диагонально протянулась единая узкая лестница с железными ступенями и перилами. Двум человекам на ней не разойтись, поэтому поднимались и спускались группами, по очереди, в одну сторону. На каждом этаже площадка – это уже территория отделения.

Металл лестницы, сантиметр за сантиметром, начищен до неестественного блеска обитателями корпуса Каждое отделение представляло из себя коридор длиной с полсотни и шириной метра четыре. По бокам – камеры на двух человек, в которых нередко содержалось и по одному. В каждой двери кормушка – квадратное отверстие с закрывающейся на петлях частью самой двери. Больные круглосуточно сидели в камерах под замком. Ни стола, ни стульев, лишь стульчак для оправки, впрочем, как и в переполненных, вместо 10 – на 16 мест, камерах второго корпуса. Из роскоши в каждой камере имелся еще водопроводный кран для умывания. Если больному что-то нужно спросить, то он должен был постучать в дверь. Надзиратель открывал кормушку, и больной, высунув голову, просил. Размеры кормушки позволяли повернуть голову направо налево, особенно при не очень толстой шее. Над кормушкой располагался тюремный глазок для надзора Наблюдение за больными вели и санитары, и сестры, и надзиратели.

Два зарешеченных окна, расположенных в разных концах отделения, выходили во двор больницы. Звук голоса, даже если кричали, разносился здесь глухо. Глухое царство несвободы свихнувшихся умов. Крики или пение какого-нибудь больного, иногда доносились из камер, ненадолго прерывая эту густую, спертую тишину. Больных здесь кололи меньше: чаще угрожали, связывали или били. Побеги и агрессии не являлись проблемой первого корпуса: в одиночке не развернешься, да и с прогулки не убежишь, (больные гуляли не в дворике, а в специальных кабинах). Зато с самоубийствами обстояло хуже. Желающих расстаться с таким существованием находилось немало. А покончить с собой нетрудно, даже при таких ограничениях и надзоре: можно оторвать кромку от простыни и повеситься на спинке кровати, сгодится и целая простыня, подвешенная к водопроводной трубе, удобно ночью перепилить себе вены кусочком проволоки или стекла, можно зубами перекусить те же вены... Да мало ли способов уйти из этого мира, если он невыносим. Скопил два десятка ядовитых таблеток... Чем не метод?! Ловля суицидных превратилась у персонала с больными в какую-то игру. То и дело торжественным голосом Клинов зачитывал приказ о поощрении надзирателя, предотвратившего самоубийство: «Благодаря умелым действиям старшины Пчалина.., – и так не раз, и еще много раз... Нередко надзиратель, соскучившийся по благодарности, подсовывал больному кусок бечевы, после чего полковник всенародно жал ему руку и в кратком описании происшествия демонстрировал всесторонность тактического анализа «положения дел», или как говорили врачи разгул «клинической мысли». Опытный надзиратель иногда решался работать по «большому счету», имитируя попытку к побегу. Для этого требовалось найти у больного веревку подлиннее. Зато и поощрение шло уже на уровне Управления. Кое-кому в конверте перепадал червонец. Короче говоря, не дремали, работали, бдели. Создай людям нечеловеческие условия, и без работы не останешься.

Вячеслав Александрович попал в 3-е отделение, располагавшееся на однозначном этаже первого корпуса. Ординаторская здесь поменьше, и врачей всего двое. Он и заведующий – женщина, по фамилии Узницына Екатерина Ивановна, высокая, нескладная с рыжеватым париком на голове. Воловий выкат карих глаз, тихий торопливый голос. Заговорила, словно сообщая тайну: «Больных здесь у нас немного, всего двадцать пять... Правда, они тяжелые, но есть и спокойные, хороших мы стараемся на второй корпус не отдавать. У нас здесь санитары хуже... Вы ведь знаете, что в нашей больнице санитары из уголовников. А я их, честно говоря, боюсь. Как хорошо, что в нашем отделении теперь мужчина-врач. А то медперсонал – женщины. Нет ничего хуже, чем работать с бабьем. Надзиратели тоже ненадежные, особенно молодежь. Могут больным и водку принести... Я не шучу... У нас все случается. Такова специфика работы в системе. Вот сегодня, например, один больной напал на медсестру, она кричит, а надзиратель с санитаром в окно смотрят... Потом они его, якобы, избили. Придется терапевта вызывать. Вы только не пугайтесь, у нас это бывает. Вас, кажется, Вячеслав Александрович звать? Жаль, что Вы здесь недолго поработаете». «Почему же? – спросил Волин.

«Тамара Григорьевна, постоянный ординатор, больна. Когда она вернется. Вас, очевидно, куда-нибудь переведут. Будете себе писать кандидатскую...» Екатерина Ивановна замолчала. Волину показалось, что она сказала вообще все, что знала.

Но то, что сказала Узницына, оказалось верным. Еще несколько дней, и его переводят в соматическое отделение, которое под номером 11 располагалось в третьем корпусе больницы. Этот корпус находился отдельно от первых двух. Чтобы попасть в него, нужно было пройти полторы сотни метров через всю территорию больницы: вначале сквозь аллею из старых лип и тополей, потом мимо сторожевой вышки, где за стеклом сидел надзиратель с автоматом, мимо здания завода имени Свердлова, которое от больничной зоны отделял один метр. Первый этаж третьего корпуса занимали лабораторные кабинеты с аптекой, выше – 10-е отделение и еще выше – соматическое 11-е. Система надзора и выпуска в отделение та же. У врача ключ только от ординаторской, дальше без надзирателя – ни шагу. Даже в палату не войти. Монополия на ключи у представителей режимной службы. Люди в военной форме чувствовали себя здесь хозяевами. Нередко на какое-нибудь распоряжение врача следовал ответ старшины или сержанта; «Не положено. Позвоните начальнику по режиму». С начальником по режиму можно было и договориться, он мог позволить выдать больному карандаш или бумагу, но последнее слово всегда было за ним. В соматическом отделении были собраны со всей больницы те, кто страдал, кроме психоза (будто и этого мало) каким-либо заболеванием внутренних органов: гастритом, холециститом, язвой, пневмонией... Имелась даже туберкулезная половина, где лежали около двух с половиной десятков больных. Начальник отделения, майор Ощепкова Евдокия Николаевна, своей полнотой и манерами походила на советскую торговку. Долголетняя служба в режимной системе оставила свой штамп: это чувствовалось в холодном немигающем взгляде голубых глаз, в вялой медлительности движений - симптоме долгого сидения за столом без дела. В отделении был еще один психиатр; и кроме того, два терапевта, один из которых вел туберкулезных больных. Все врачи были женщины.

Соматическое отделение также встретило нового врача небольшим «ЧП»: снова агрессия со стороны больного, нападение на медсестру. Ощепкова возмущалась, приподнимая тяжелые плечи. «Ишь, мерзавец, так вцепился в Тамару, насилу оторвали... Четыре здоровенных мужика не могли справиться... Нос ей откусить хотел... Негодяй. Привязать его на сутки, а потом колоть до инфильтратов! Он у меня будет знать...»

– Евдокия Николаевна, – обратилась к ней терапевт, – Комарова нельзя привязывать...

– Это еще почему? – вскипела майор Ощепкова. – Он уродует персонал, а Вы...

– У него, очевидно, грудная клетка повреждена... Нет ли там перелома ребер, – вступила в разговор фтизиатр. Оба терапевта высказались тихими, робкими голосами. Впервые в этой больнице Волин услышал интеллигентные нотки.

– Какие там переломы?! Четверых раскрутил..., – недоумевала Ощепкова.

– И все-таки его вначале надо осмотреть, – не отступала терапевт.

– Ну, осмотрите... И запишите в историю, если есть противопоказания. Только без натяжек... Я не могу безнаказанно оставлять такие действия.

Терапевт молча кивнула, глаза у нее были красные, она достала носовой платок и тут же вышла из ординаторской. «Плачет, что ли», – подумал Волин.

– Доктор, посмотрите и Вы на него. Это Ваш больной, между прочим, теперь будет. Мужчина с таким лучше справится, – обратилась заведующая к Волину.

Вячеслав Александрович вышел в отделение и отыскал взглядом терапевта. Она стояла у окна. Когда он подошел, женщина смахнула платком слезы – теперь в этом не было сомнения. «Что случилось, Валентина Дмитриевна?» «Они его били ногами... по груди», – и снова слезы. Она попыталась улыбнуться, но не получилось.

«Кто бил?» – спросил Волин, хотя вопрос был лишний, просто так, чтобы не молчать. «Санитары... завели в процедурную, бросили на пол и топтали ногами». – «Подождите, зачем же плакать, сейчас мы во всем разберемся. Вы же работник МВД, в других отделениях не плачут». «Я не плачу, – она уже овладела собой, – «Сейчас сюда придет главный врач, будет комиссионный осмотр». «Кто его вызвал? – поинтересовался Волин. «Я». «Смотрите-ка, Вы гуманист. Здесь это поощряется?» «Не знаю. Им все равно».

Осматривать больного Комарова пришел заместитель начальника больницы по лечебной части кандидат медицинских наук Леопольд Николаевич Янсков. В свои 37 лет он уже приобрел плешь, которую стыдливо пытались прикрыть несколько длинных волосков, заимствованных с боковой поверхности черепа. Рыхлая полнота так замаскировала его фигуру, шею и черты лица, что трудно было представить, каким он был лет двадцать назад. Избыток жира не миновал и пальцев рук, отчего те казались короткими и пухлыми, как у пожилой иждивенки. Он поздоровался. Голос басистый, безликий, словно у диктора с магнитофонной ленты, объявляющего станции в метро. Вызвали Комарова.

Перед комиссией предстал высокий, костлявый, с вздернутым носом и рваной заячьей губой субъект. Он вошел стремительно, надзиратель еле поспевал за ним. «Разденьтесь до пояса», – Янсков чуть вскинул пухляшку-ладонь. Больной в мгновенье сбросил пижаму. Нижнего белья под ней не было. Впалая грудная клетка синела кровоподтеками. «Что это у Вас?» – словно в бочку прогудел главный врач. «Санитары в процедурной ботинками топтали. Хи-хи», – больной закончил фразу насильственным хихиканьем. «А Вы не ошиблись? Может быть, это случилось, когда Вас вчетвером оттаскивали от медсестры?» – сурово спросил Янсков. «Когда тебя измолотят, я посмотрю, как ты ошибешься. Эксперименты на мне проводите? Делайте опыты над своими детьми», – руки больного подергивались.

ВЗЛЕТЕВШАЯ В ВОЗДУХ ВОРОНА НЕ СЯДЕТ НА ЗЕМЛЮ ГОЛУБЕМ

Вы возьмете себе новенького... Что у него там...? Кажется, семидесятая... – Ощепкова придвинула к Волину тоненькую папку истории болезни. «Итак, начинается». «А где же инструктаж? – подумал тот. Ощепкова сказала: «Я пойду, меня Клипов зачем-то вызывает». Никакого инструктажа. Она вышла.

Волин полистал бумаги. Филиппов Евгений Иванович. Возраст 44 года. Экспертиза ленинградская.... Назначена следствием КГБ. Подписи экспертов: Лурье, Петров. Лурье – главврач областного диспансера. Волин помнил этого старого, мудрого, брюзгливого еврея, совмещал у него на участке. Петров – это же наш, Лев Анатольевич, Лева Петров. Ишь, куда пробрался. Эксперт КГБ! Нужно учесть... Здесь говори, да оглядывайся. А дальше? Что натворил этот Филиппов? В начале акта экспертизы перечисляется состав преступления:

«...обвиняется в том, что в течение ряда лет занимался антисоветской агитацией и пропагандой среди молодежи». Ого! Мужичку светил срок. Где же это он агитировал в течение ряда лет? Фельдшер по образованию..., работал художником, занимался реставрацией картин в музее... Миниатюрист. «Видно, культурный... Хам против строя не пошел бы». Воевал в Финскую и Отечественную, две войны прошел полностью... Был ранен. В 1945 году осужден на 10 лет за критику постановки хозяйственного дела в армии. Отбыл в Сибири 8,5 лет. «Победил финнов и немцев, а в награду – сталинский заповедник. Как безнадежно по-нашему...» И снова споткнулся на том же. Психопат, что ли? неужели ненаучен?!» Соматика... Физически здоров? Зачем же в соматическое? Э-э, нет! В 42 года перенес инфаркт. В общем-то, понятно: две войны плюс сибирский санаторий». А где хуже? Врач с восьмого отделения Дубровин работал в воркутинском лагере до 1951-го. Говорит, что там практиковали испанский сапог. Наверное, была специальная служба по переламыванию костей голени. Небось, соревновались друг с другом, брали обязательства, получали надбавки за вредность, премии. Интересно, а план был? Он должен был звучать целомудренно». Молодой врач улыбается в одиночестве, забавляясь игрой воображения:

«Взятые на себя обязательства по применению технических средств воздействия в форме динамической спец обуви к отдельным лицам и группам лиц спецконтингента и особконтингента смена номер три, начальник лейтенант Королев, выполнила на 175%. То есть особо жестоким способом раздроблено на несколько сот ног больше, чем запланировано». А теперь прочь фантазии, поближе к действительности. Волин взвесил на руке папку с четырьмя листками бумаги. Такая легкая! До какого предела она распухнет, и сколько будет весить потом? Что в ней будет написано? Ему, сотруднику МВД, доктору Волину предстоит поработать над ее содержанием.

«Позовите новенького, Филиппова». Сел, выбирая позу. Сначала отодвинул историю, потом положил перед собой, не раскрывая.

Постучав в дверь, вошел среднего роста мужчина. Больничная пижама сидела на нем ладно, по-спортивному. Поздоровался, подчеркнуто вежливо, аккуратно прикрыл за собой дверь, проследив, чтобы она не стукнула. Подождав приглашения сесть, поблагодарил. Выжидающе спокойно взглянули темные глаза...

– Филиппов Евгений Иванович?

– Совершенно верно, доктор.

– Меня звать Вячеслав Александрович. Я буду Вашим лечащим врачом. Но это не значит, что я заведомо отношусь к Вам как к психически больному. Я еще не знаю Вас. Филиппов улыбнулся.

– Вы уже немного познакомились с нашим учреждением и пони маете, где находитесь?

– О, да, вполне, – ответил Филиппов, – в тюремной психиатрической больнице.

– Как можно, Евгений Иванович! Не в тюремной, а в специальной. В нашей работе элемент целомудренности обязателен, и он требует соответствующей терминологии.

Филиппов оживился: «Вот именно, целомудренности. Как Вы хорошо сказали, доктор. Вначале я искал... Впрочем, простите, я увлекаюсь.

– Не надо извинений... И комплиментов.

– Простите, доктор, в моем положении... при первом знакомстве..., лучше перехвалить. Я не знаю, как вести себя, ведь у меня нет никаких прав – я сумасшедший.

– Но, но, но! Евгений Иванович! Я еще не сделан о Вас никакого вывода, я Вас вижу впервые.

– На меня есть бумаги. Результат экспертизы. Ваше мнение не может разойтись с ним.

– Бумаги есть, и оттого, что в них, отказаться нельзя. Однако, я хочу выяснить действительную картину самостоятельно, независимо от бумаг.

– Что это изменит, доктор? Впрочем, извините, я, кажется, говорю лишнее.

– Еще раз прошу Вас, Евгений Иванович, не надо извиняться. Вы культурный человек, и я уверен, что не позволите себе ничего такого, что требовало бы извинений. Давайте вместе разберемся во всем, Вы поможете мне установить истину.

Филиппов торопливо закивал. «Конечно, конечно, доктор. Мне самому не терпится узнать, как квалифицируют мою болезнь, что обо мне написали в акте экспертизы».

– Само собой разумеется, Евгений Иванович, сначала я Вас помучаю вопросами.

– Ради Бога, доктор! Я так давно по-человечески ни с кем не раз говаривал. Поймите меня, пятиминутная экспертиза, потом месяцы в следственной тюрьме..., и, вдруг, оказаться в обществе интеллигентного человека. Спрашивайте! И если можно, объясните, что у меня за сумасшествие?.

– Я объясню... Но раньше прошу меня извинить за все, что покажется бестактным. Я психиатр, офицер МВД и обязан бесцеремонно внедряться во все стороны Вашей жизни. Итак, Вас обвиняли в антисоветской агитации и пропаганде среди молодежи..., в течение ряда лет. Поясните, пожалуйста, как это выглядело в действительности.

Филиппов округлил глаза: «Ух, ты?! Как грозно звучит! Все было проще, доктор».

– Расскажите.

– Хорошо. Когда я работал реставратором в Эрмитаже, мимо нас проходило много групп туристов. Останавливались возле полотен... Нередко я слышал нудные штампы экскурсоводов типа – Взгляды такого-то художника сформировались в период перехода от одной классовой формации к другой. В этом внешне безмятежном пейзаже чувствуется напряженность грядущих классовых боев... Полет птицы» символизирует предвестников Октября, т. е. ноября по новому стилю; И далее примерно в этом духе. Некоторые посетители останавливались около нас, реставраторов, и, естественно, любопытствовали, что мы делаем, да как... Спрашивали о картинах. Иногда я пояснял..., но не в том стиле, который только что привел. Допустим, я говорил, что такой-то художник творил в такое-то время, вышел из такой-то среды, такие-то личные переживания послужили темой или поводом для данной картины... И, представьте, некоторые уходили от экскурсовода, вокруг меня образовывались группы, спрашивали о Петербурге, извините, о Ленинграде, а я, доктор, неплохо знаю свой город. Не мог же я отказать. Со мной искали встреч. Это тоже было интересно: обмен информацией с новыми людьми из разных мест. Если я и говорил об искусстве, то излагал свои взгляды с общечеловеческих, а не с официальных или антисоветских позиций. Среди моих знакомых появился один симпатичный молодой человек, спортивного типа. Он проявил большой интерес к искусству и встречался со мной чаше других. Он-то и собрал на меня материал в КГБ, сотрудником которого оказался. Какие-то липовые фамилии... Фразы, которые я не произносил. Типичное произведение в стиле КГБ, с которым, к сожалению, я давно знаком. Единственное, в чем они могли меня обвинить, это то, что Ленинград я всегда называл Питером или городом Петра. Петра творенье! Ведь Ленин сам говорил, что совершил здесь лишь ноябрьский переворот. Может быть, я не прав. Почему же французы не переименовали Париж в Банапартбург, англичане Лондон в Кромвельск, а итальянцы Рим – скажем, в Муссолиновку?! Извините, Вячеслав Александрович, я, наверное, наговорил еще на статью...

– Почему же? – в раздумье произнес Волин, – Вы сказали все верно, и ничего в этом нет абсурдного. Это состав Вашего преступления?

– Вкратце да, доктор... Еще были претензии, почему я часто меняю места работы, почему не работаю фельдшером, а занимаюсь реставрацией по церквям и музеям. Но это так, для социального портрета.. А к делу притянуть не могли.

Волин молчал.

– Ну что ж, для меня ясно, что Вы – враг народа и представляете, я бы сказал физическую угрозу для советского строя. На свободе Вас Держать нельзя. Вам и самому это ясно, неправда ли?

– О, да! Я очень опасен. Вы совершенно правы. А как же с сумасшествием, доктор? – «Раз нельзя Вас держать на свободе, то вопрос – где? В тюрьме или сумасшедшем доме? Ознакомимся с актом экспертизы, учтя за ранее, что КГБ не ошибается.

– Простите, доктор, а какой у меня диагноз?

– Вопрос праздный, Евгений Иванович. Нам запрещено сообщать больным их диагнозы... Впрочем, экспертиза установила Вам «паранойяльное развитие личности.

– Страшно-то как! Знакомое сочетание слов..., что кроется за ним, доктор?

– Как Вам объяснить... Эта болезнь ни мозга, ни характера, а не что среднее. Развитие личности... Настоящего сумасшествия нет. А просто... Для этого нужны личностные предпосылки. Взять, к примеру, Вас. Вы чувствительнее многих..., умнее и порядочнее, обладаете низкой конформностью. Особенно опасны такие свойства, как честность и чувствительность. На этой основе возникает паранойяльное развитие личности, то есть неприятие лжи, несправедливости и все такое. Понятно?

– Туманно... У вас, психиатров, есть такой термин – психопатология. Если не ошибаюсь, это признаки, то есть симптомы душевной болезни. Они есть при паранойяльном развитии личности? И какие?

– Боюсь, что психопатологии при паранойяльном развитии нет. Мне невозможно объяснить Вам, Евгений Иванович, непсихиатрическим языком, как мы, психиатры, устанавливаем этот диагноз. Надо сказать, что не все его признают.

– Психиатры спорят, а я за решеткой... Простите, доктор, что Вы видите во мне ненормального?

– Ничего. Но это не имеет значения. Достаточно того, что видит общество, наш государственный аппарат и наука.

– Вячеслав Александрович, уже без юмора: по-моему, задачей науки является вскрыть то, что есть, а не камуфлировать то, что кому-то надо.

– Психиатрия – это особая наука. Евгений Иванович. Чем опытнее и умнее психиатр, тем меньше он спорит с коллегами, потому что ни у него, ни у его оппонентов доказательств обычно нет. Нужно учесть, что первой диагностической инстанцией является не психиатр. Тех, кто массе, состоящей из средних индивидов, представляется странным, неважно, куда отклоняется этот странный: выше, ниже или в сторону... так вот, таких людей эта масса, то есть коллективы учреждений, жильцы коммунальных квартир требуют убрать их из своей среды. Толпа с плотно притертыми друг к другу локтями быстро определит, кто не свой, те, мыслящие инако, ненормальные. Поставляя психиатрам такой человеческий материал для клинического просева, наша жизнь, наше общество, наш строй вынудили психиатрию, кстати, состоящую из таких же середнячков, как и вся толпа, родить этот диагноз: паранойяльное развитие личности. Он оказался удобен и быстро разбух. Ответственные чиновники спасаются от слишком неудобных жалобщиков, просителей, сплавляя эту братию психиатрам или угрожая сумасшедшим домом. Каждый участковый врач знаком с этим.

– Но я-то не жалобщик, доктор.

– Нет... Вы опаснее..., поэтому и находитесь здесь, а не в гражданской больнице. Впрочем, можете познакомиться и со своей симптоматикой. Это акт экспертизы. Я не просто не обязан знакомить Вас с ним. Наоборот, моя задача сохранить эти сведения в секрете. Однако, учитывая, традиционно своеобразное отношение в нашей стране к законности, я делаю то, что считаю нужным. Читайте отсю да: психическое состояние... и дальше. Быстрее, по возможности.

Филиппов впился глазами в текст. Через несколько секунд он стал бормотать, прерывая чтение восклицаниями: «Ох, как? Переоценка личности! А где доказательства? Метафизическая интоксикация... Господи! Ух, ты! Как красиво! – Не обладая достаточными знаниями в области философии, пытается создать свою систему познания. – Не я первый. – Делает неправомерные обобщения, использует неологизмы...» Филиппов поднимает лицо от листа бумаги; «Что же это такое, Вячеслав Александрович? Где мера достаточности знаний в философии? Разве это симптомы? И потом, разве то, что у меня свой взгляд на жизнь, своя картина мира, пусть доморощенная – это болезненное явление? А тот врач, который проводил мне экспертизу, обладал достаточными познаниями в философии? Какой-то паяц Петров! Я с юношеских лет интересуюсь философией, вечными вопросами. И, кстати, не проповедую свою концепцию, меня просто успокаивает такого рода занятие. А со мной беседовал дуб, который все, что ему непонятно, называет философией!»

– Это не дуб, Евгений Иванович, а наш сотрудник Лев Анатольевич Петров, психиатр, капитан МВД. Кроме спецзаказа, который в Вашем лице ему поручило следствие КГБ, у Петрова есть свои личные причины ненавидеть философию: он провалил экзамен по философии на кандидатский минимум, а это случай чрезвычайный и, я уверен, единственный. Теперь из чувства оппозиции в наших общественных местах, т. е. в дежурной комнате и в гальюне, что напротив кабинета начальника больницы, Лев Анатольевич проповедует анархистские взгляды. И потом у него две семьи, он алиментщик. Если бы он не вкатил Вам паранойяльного развития, то потерял бы совместительство в КГБ. Из философии, Евгений Иванович, Вы не вынесли главной истины, что бытие, каким я его Вам представил, определяет-таки сознание.

– А почему Петрову за анархистские взгляды не влепят паранойяльного развития; доктор?

– Если бы Вы, дорогой Евгений Иванович, разглагольствовали о своих взглядах только в сортире и только среди своих, а не в музее среди незнакомых, то и Вам не влепили бы. Но не все потеряно. Изучайте опыт свободомыслия Петрова.

– Спасибо, доктор! Теперь хоть известно, кто я и что – с позиции спецов по таким делам. И у меня сразу же к Вам несколько вопросов, доктор.

– Пожалуйста.

– Что за термин «метафизическая интоксикация»?

– Это просто. Когда человек каждый свой шаг, даже в быту, в по вседневной жизни философски осмысляет и постоянно рассуждает на эту тему. Вот, собственно, смысл термина.

– Простите, а Платон, Диоген... В конце концов, Ленин! Они философски осмысляли каждое мгновение своей жизни. А Толстой?! – возбудился Филиппов.

– Стоп! Уважаемый! Во-первых, у Платона был выход в практику, как теперь говорят. Диоген, кстати, из всех мыслителей наиболее последователен. Он не претендовал на комфорт. В отношении Ленина могу лишь сказать – судить о победителе опасно. Вы уже убедились. Короче говоря, Евгений Иванович, у Вас есть интересные мысли, как видно из акта экспертизы, но Вы родились не вовремя. Сейчас новые философские концепции не поощряются. Считается доказанным, что Ленин прорицал все и рассчитал каждый шаг каждого из нас.

– Вячеслав Александрович, но у меня же и концепции никакой нет. Просто я признаю бога как высшее проявление материи и соблю даю православные обряды своего народа, Я русский, и мой народ возник не в 1917 году.

– Вот Вы сейчас сказали достаточно для того, чтобы какой-нибудь Петров или Бульников влепили Вам и концепцию и интоксикацию. потому что у них бывает только второе не в метафизическом смысле, а после праздника или зарплаты. Впрочем, у Петрова непереносимость к алкоголю.

– Доктор, я получаю большое удовольствие от беседы с Вами. Вы, наверное, опытный чекист, и, если хотели расколоть меня, то это удалось. Ну да бог с Вами. По крайней мере, это умно и без хамства. Можно еще вопрос? Если бы молодой Ленин или человек ему подобный оказался в наше время у нас в Союзе, какова была бы его судьба? Совершенно очевидно, что деятельность его как профессионального революционера была бы невозможна, ведь это – статья за тунеядство. Попытайтесь абстрагироваться и скажите, что, по-вашему, ждало бы Ленина в наше время? – Филиппов в напряжении ждал ответа.

Волин посмотрел в окно и сказал равнодушным тоном: «Какие могут быть абстракции. Все конкретно. В 38 и 47 г.г. его бы задушили в лагерях, с которыми Вы знакомы лучше меня. А сейчас он находился бы в соседней с Вами палате или, как Вы изволите выражаться, камере. На 3 часа в день он получал бы бумагу и карандаш. В 8 часов вечера сдавал бы листки пронумерованными. Учитывая интенсивность его письменной продукции, бумаги давали бы побольше, чем другим. Могли бы разрешить на 4-5 часов карандаш. А могли бы и ничего не разрешить. Если бы поднял шум – аминазин в ягодицу. Объявил бы голодовку – кормление смесью через зонд. Никто бы ничего не узнал о нем и не услышал, кроме санитаров-заключенных хозобслуги. А этих не пере агитируешь. Уголовнику подай пайку и немного кайфа, к остальному он глух. Тот, о ком Вы спросили, отлежал бы у нас лет 5-7. Это в лучшем случае... Если б отказался от своих взглядов, то выбыл бы отсюда в гражданскую психиатрическую больницу, где условия похуже... Естественно, с ним ушло бы в его личных вещах несколько килограммов исписанной им самим же бумаги. Когда человек отказывается оттого, что он написал, его бумаги не опасны, во всяком случае, пока он не умер. Не пожелай он переменить взгляды, остался бы здесь надолго... Лет через десять его как хроника перевели бы в психоколонию в системе МВД. А это конец.

– Диагноз? Доктор, какой бы ему поставили диагноз? Тоже паранойяльное развитие?

– Зачем же, Евгений Иванович? Паранойяльное развитие личности – это для таких полу опасных, как Вы. Потому что Вы готовы от казаться от своей философской системы. А у интересующей Вас личности нечто большее... Там была бы паранойя, т. е. пышный бред величия и реформаторства. Неистовое желание за период своей короткой жизни протащить темный народ по всем этапам революции, которая, может быть, должна была бы длиться столетье, и то не здесь.

– Доктор, почему Вы считаете, что я откажусь от своей системы? И потом по поводу сказанного Вами... А что если я донесу Вашему начальству на Вас? Вы этого не боитесь?

– С Вашей стороны, Евгений Иванович, мне ничего не грозит, кроме физической агрессии. Попытаетесь донести – Вам не поверят. Ведь я провожу психотерапию, поэтому говорю то, что эффективно для лечения Вашего недуга. Неосторожные фразы, сказанные мной, могу приписать Вам же. Дольше лечиться будете... Что же касается Вашей философской системы... Вам не от чего отказываться, потому что у Вас никакой философской системы нет, тем более бредовой... Ваши нервы расшатаны лагерем. Выйдя из заключения, Вы стали вести себя, как на свободе. Вас не брали потому, что государственная машина барахлила... Маленковы, Булганины, Хрущевы... Сейчас же все завинчивается, колесики притираются друг к другу. Поскольку Вы уже отсидели, да и состава преступления даже по нашим понятиям у Вас не набралось, то для таких теперь предусмотрено психиатрическое заключение. А этого фактора Вы не учли. Пробыв всю свою сознательную жизнь на войне и в заключении Вы, Евгений Иванович, не поняли, что вышли не на свободу, а переведены из одной зоны лагеря в другую. Здесь же будет время подумать, сориентироваться, понять. И понять-то надо немного: что тот предзонник, в котором нахожусь сейчас я и из которого явились Вы, все же получше нашей психиатрической зоны.

Филиппов больше не следил за своей мимикой, его щеки обвисли, глаза защемились давней усталостью. Казалось, что ему некуда спрятаться даже внутри себя.

– Доктор, я восемь с половиной лет был в холоде, полуголодный, униженный. И думал, что это предел ада. А у вас здесь чисто, регулярно кормят и не заставляют работать. И все-таки не менее ужасно, – тихо произнес он.

Волин поднял вверх указательный палец: «О! Уже обед. Нам пора. С Вашего позволения, на сегодня все».

Филиппов встал: «Я Вам очень признателен, Вячеслав Александрович. Мне, действительно, надо многое обдумать. Большое спасибо!»

– Мы еще побеседуем с Вами, Евгений Иванович, при удобном случае... Когда немного проголодаемся друг по другу.

ВИКТОР ФАЙНБЕРГ

Распространился слух, что привезли «ребят 70-й широты». Назывались фамилии. Какие-то Файнберг, Борисов... Волин где-то слышал их. Возможно, по эфиру. Но слушать западные станции было трудно, глушили их так, что дрожал приемник. Между шумами позволяли втиснуться лишь французской ОРТФ, из передач которой можно было понять, что в Париже по-прежнему, живут, в основном, французы и не всегда своей жизнью довольны. О советской жизни ОРТФ высказывалась кратко и дипломатично.

Действительно, эти двое поступили. Борисов застрял где-то на первом корпусе, в одиночке, а у Файнберга обнаружили гипертиреоз, поэтому он был переведен в П – е отделение.

Стояла осень, но было сухо, и желтые листья почти полностью сохранились на деревьях. Сквозь решетку окна Волин рассматривал ветви дерева, выросшего в неволе. И шумит, и покачивается, и стонет. .., но ничего изменить не может. Как живой человек. В этот день он был один в кабинете. Терапевты вызваны по отделениям, у Ощепковой обострилось какое-то предпенсионное заболевание. Волин наслаждался редким одиночеством, когда можно было сконцентрироваться и привести в порядок истории болезни, а заодно и мысли, в обычные дни, терзаемые бабьими пересудами. Полдень. В стол впились лучи осеннего солнца, поделенные оконной решеткой на вытянутые прямоугольники. Потихоньку стала двигаться работа, от которой папки историй болезни прибавляли в объеме.

Открылась дверь, и медсестра положила на стол еще одну историю. «Новенький, что ли?» «Да, с первого отделения. Базедова болезнь». Волин читает на обложке: Файнберг Виктор Исаакович. Внушительный акт экспертизы. Во всяком случае, по объему. Статья 190-1. Психопатология: стойкие антисоветские установки, неподдающиеся коррекции, инакомыслие... В общем, ясно. Обычная скука. Хотя бы импровизировали чуть-чуть. Что читать одно и то же. Встал, выглянул в коридор, окликнул медсестру. «Файнберга приведите».

В кабинет вошел мужчина чуть выше среднего роста. Бритый наголо, смуглый брюнет. Под полосатой пижамой угадывался крепкий скелет. Прямо посаженная голова. Чуть выпученные темные глаза. Небольшой, аккуратной формы с горбинкой нос. Он сразу же показался Волину совсем другим, непохожим на остальных в пижамах со стрижкой под-ноль. «Ему бы прическу, да глаза чуть поуже, и парень хоть куда, – подумал Волин.

– Присаживайтесь, – указал на стул.

– Благодарю, – Файнберг сел.

– Виктор Исаакович, не вдаваясь в психиатрическую сторону во проса, расскажите, пожалуйста, в чем Вы провинились перед нашим законом?

– Перед законом ни в чем, – у Файнберга баритон; говорит серьезно, с достоинством, не рисуясь. Свойство это его или поза – сразу не понять. – «А перед самодержавием грешен».

– Тогда видоизменю вопрос: чем Вы не угодили хозяевам закона?

– Именно хозяевам, – улыбнулся Файнберг. Верхних зубов спереди у него не было. – «Я осмелился выразить свое отношение к оккупации Чехословакии.

– Конкретнее, если можно.

– Пожалуйста... Нас было семь человек. После оккупации Чехословакии мы вышли в Москве на лобное место и подняли транспаранты с требованием убрать советские войска с территории чужого государства. Нас туда никто не звал, и чехам ничто не угрожало, кроме восстановления гражданских свобод... Я уверен, что их опыт окажет влияние и на наше развитие.

– Расскажите поподробнее, что было дальше.

– Дальше было все, как по писаному. Мы с Павлом Литвиновым и еще пять человек остановились на Красной площади. Было воскресенье. Рядом прогуливались много приезжих.

– Как реагировали они на это? Вас кто-нибудь поддержал?

– Нет. Люди спрашивали, зачем мы это делаем, жалели нас, советовали убраться поскорее, чтобы нас не убили.

– Долго удалось Вам простоять?

– Минут десять... Набежали тут представители народа в одинаковых костюмах, быстренько поломали транспаранты и побили нас вручную. Видите, мои зубы... Я их лишился сразу. Это шпики из ГБ. Специалисты поработали, чувствовалось... Несколько человек из них остались с нами, а другие исчезли. Вероятно, у них не было с собой машины. Ну, машина скоро прибыла, и нас побросали в нее, как дрова. Вот, собственно, и все...

– Как к Вам относились во время следствия?

– Неплохо. Надзиратели были вежливые, не в пример вашим. Да вали читать книги, разрешалось писать.

– А к психиатрам попали многие из демонстрантов?

– Нет... По-моему, я один.

– Чем обязаны?

– Видите ли..., – смуглое лицо Файнберга чуть потемнело («Краснеет, видимо, – подумал Волин»), «был у меня в жизни эпизод, когда я столкнулся с вашими коллегами. Мы жили на Украине, во время антисемитской компании... Помните дело врачей. Тогда я подвергался со стороны сверстников нападкам и издевательствам, и в отличие от многих еврейских мальчиков не ответил покорностью, а дрался как петух. Ситуация вокруг меня так накалилась, что это сделало мою учебу в школе невозможной. Я попал к психиатру, получил диагноз, как будто шизофрения... Пришлось некоторое время быть под наблюдением ваших коллег. Кстати, никакого лечения мне не проводилось.

– Значит, Вас не лечили?

– Нет. Все прошло само. Мы переехали в Ленинград. Политическая обстановка как раз изменилась. Да и народ здесь некультурнее, более терпимы.

– Был... Говорят...

– Ну, все-таки.

– Виктор Исаакович, Вы как будто уже привлекались к судебной ответственности?

– Да.

– По какому поводу?

– Однажды пьяный офицер милиции оскорбил мое национальное достоинство. Короче говоря, назвал меня жидом, Я избил его и как будто крепко.

– И дальше?

– Дальше ничего... Следствие и суд оправдали меня.

– Смотрите, какой Вы драчун.

– Что делать, доктор, рецидив шизофрении.

Волин молчал. Молчал и Файнберг. Потом врач, потеребив рукой подбородок, приналег на стол, приблизив лицо к больному.

– Виктор Исаакович, смотрите, какая вещь получается: русский, вернее, советский народ постоянно оскорбляет Ваше национальное достоинство. Причем, сам народ против власти не выступает. Ведь она народная, добровольно самоизбранная. Не так ли?

– Ну, конечно же, – благодушно согласился Файнберг.

– Так вот. А Вы выступаете против власти от имени народа, который Вас не поддерживает. Извините, Вы – еврей, от имени русского народа, – закончил Волин доверительным тоном.

– Видите ли, доктор, речи такого свойства мне уже приходилось слышать и вне этих стен, и внутри них. Я считаю, что так могут говорить трусы и приспособленцы. Я родился на этой земле и чем-то ей обязан, какая бы она ни была. Народ нас не поддерживает. Это прав да. Не поддерживает сегодня. Через 10-15 лет все может измениться. Самосознание развивается не сразу и не у всех. Наша цель была – показать остальному миру, что не все поддерживают эту оккупацию. Пусть семь человек, ,но думают иначе. Вернее, иначе думают сотни тысяч, а выразили их мнение семь. Вы ведь тоже мыслите не лозунгами с заборов.

– Допустим, что мне нечем крыть. Но Вы должны понять, Виктор Исаакович, что я на своем месте: психиатр спецбольницы, офицер МВД. Кстати, я не звал Вас сюда.

– О да, резонно, – засмеялся Файнберг, – а я к вам и не просился. Единственное, чего я сейчас хочу – это отбывать срок в лагере с моими товарищами. Впрочем, Вас лично я ни в чем не виню...

Еще пауза. И Волин продолжает.

– Виктор Исаакович, возвращаясь к форме. Вы для меня всего лишь новый больной, В соответствии с нашими целями я обязан опросить Вас... Прошу прощения заранее, если вопросы кажутся бес тактными. Бестактность – это профессиональное качество психиатра.

– Согласен. Препятствовать не буду. Что же касается приставки «без», то ее можно добавить еще ко многим корням слов применительно к советской психиатрии. Не в Ваш лично адрес, доктор, поймите...

– Все комплименты на наш счет составляют ту надбавку к зарплате, которую у нас называют 30 процентов решеточных или «за моральный ущерб». В сумме зарплата до уровня американского безработного все равно не дотягивает, но можно работать и за идею. Ну что ж... Мы с Вами познакомились. И если нет вопросов у Вас, то на сегодня все.

– Вопросы есть. Мне нужны книги, бумага и ручка. Богом молю – и газеты... Хотя в них и нет информации... Как у вас с этим? На первом отделении меня жутко ограничивали.

– Все, что позволяет наш режим, я позволю.

– Как много это, доктор?

– В общем, Вы получите свои книги, бумагу и ручку. В отношении Вашего гипертиреоза... Завтра будет терапевт, займется этим... Что ж, лечитесь, сумасшедший Файнберг. Кстати, о сумасшествии... голоса-то Вы хоть слышите? Галлюцинации какие-нибудь есть? – остановил Волин уходившего, Файнберг рассмеялся.

– Ха-ха-ха! Благодарю Вас. В институте Сербского такими мелочами не интересовались. Разве мало антисоветского бреда и инакомыслия?

– В общем-то, вполне достаточно, – согласился Волин. Лицо Файнберга, остававшееся мягким в процессе беседы, вдруг, посерьезнело: – «Еще одна маленькая просьба: скажите надзирателям, чтобы не «тыкали» меня, а обращались, как положено, на «Вы». И, если хо тят запереть меня в камеру, то пусть за рукав не хватают. Одного, с наглой физиономией, я уже предупредил. Если слов будет мало.

– Хорошо, хорошо... Они же знакомы с Вашей биографией. Я предупрежу их. Впрочем, они – это народ, который Вы защищаете... не проснувшийся.

Беседа закончилась. Волин несколько минут смотрел в окно, пытаясь правым глазом разделить солнце пополам с помощью железного прута оконной решетки. Плясала решетка... Не слушалось солнце. Оно уже приближалось к противоположному углу окна, и квадратные тени на полу исказились, превращаясь в параллелограммы. Вячеслав Александрович открыл историю болезни и кратко записал психическое состояние нового больного. Запись немудреная, кроме дежурных, набивших оскомину «сознание ясное, в окружающей обстановке и собственной личности ориентирован правильно» обозначил ядро психопатологии: «высказывает стойкие антисоветские установки, которые коррекции не поддаются». Подумал, постучал концом авторучки по лбу, поморщился. Добавил: «Сожаления по поводу содеянного не высказывает». Потом сидел, тер руками виски. Старался найти внутри себя какую-нибудь определенную мысль, но все заслонило странное чувство. Он не мог обозначить это чувство словами... Как и после беседы с Филипповым, к глазам назойливо прилипала решетка окна. Встал, походил по ординаторской, тихо поговорил вслух сам с собой: «Ориентирован в собственной личности. Он ориентирован... Это, несомненно. А я?.. Не высказывает сожаления. Значит ориентирован. Он знает, кто он... Он знает, чего хочет... Добьется ли? Видимо, решил: волков бояться... А я? А я?»

Еще раз посмотрел на решетку. Подошел к окну. Во дворе напротив лечебных мастерских стояли два надзирателя в военной форме и разговаривали, размахивая руками. За забором, вдалеке на территории завода сновали маленькие фигуры людей, словно заводные игрушки, лишенные управления. Полосы желтого дыма поползли над корпусами зданий, в кабинет проник саднящий носоглотку запах. Начиналась «газовая атака» асфальтобетонного завода Значит, ветер сегодня северный.

хххххххх

Через несколько дней вернулась Ощепкова. Волин положил перед ней историю болезни Файнберга: «Евдокия Николаевна, это новенький, антисоветчик. Возьмите его себе. Он спокойный. Вы знаете, я антисоветчиков не люблю. Бред у них какой-то особый, злокачественный... – «Ну, давайте... – недовольно согласилась Ощепкова, – «А что это Вы ему ручку разрешили... Ткнет еще в глаз кому-нибудь». «Ну что Вы..., он не ткнет. Пусть пишет, так спокойней будет. Это ведь тоже лечение». Ощепкова продолжала ворчать: «И бумагу... Антисоветчину станет строчить... Как фамилия-то его? Файнберг? Смотри-ка, еврей... Вечно эти жиды. Не знаю, что это наше правительство их держит... Пусть бы к себе в Израиль мотали, небось, там попрыгали бы... Не то, что здесь русского Ивана дурачить. Все с евреев начинается. Насчет ручки и бумаги Прокопий Васильевич все равно запретит».

хххххххх

В туберкулезной половине соматического отделения был больной по фамилии Малышев, причинявший много беспокойства персоналу. Он не дрался с больными и не нападал на медиков, но постоянно объяснялся в любви медсестрам, просил у них каких-то таблеток, обычно барбитуратов. В прошлом сам побывавший в лагерях, он умел найти особо оскорбительные слова для санитаров-заключенных, которые не имели никакой психиатрической подготовки и нередко сводили счеты с больными, не принимая во внимание их болезнь. Волин нередко предупреждал санитаров: «Поймите, что они невменяемы и не становитесь с ними на один уровень. Оскорбление, нанесенное вам сумасшедшим – это не оскорбление». Санитары в отделении менялись часто, и не до каждого из них успевал дойти смысл этих наставлений.

Однажды трое молодых здоровяков хозобслуги, выведенные из себя каждодневным глумлением Малышева, договорились и избили его. Избили днем, в присутствии медсестер, которые отнеслись к этой процедуре с молчаливым одобрением. Волин решил разобраться с происшедшим. Выбрал одного из санитаров, лицо, которого показалось ему наименее тупым, вызвал его в кабинет. Молодой парень в белом халате, румяный и скуластый, сидел напротив врача.

– Что произошло? – спросил Вячеслав Александрович.

– Малышев напал на одного из нас.

– Что Вы сделали?

– Мы его оттащили.

– Били при этом?

Санитар молчал. Волин переспросил: «Вы же неглупый человек. Скажите, избиение было?» Санитар покраснел густо и надолго. «Значит, я не ошибся, выбрав именно его, – подумал Волин, вспомнив, что еще Достоевский называл способность краснеть прекрасным свойством человеческой души. Эта же мысль в применении к уголовнику чуть не рассмешила его. Санитар, между тем, сказал: «Отрицать факт избиения было бы трудно». – «Благодарю Вас, Вы честный человек. Сами понимаете, что я должен поступить по закону. Ведь каждый из нас мог бы оказаться на месте Малышева».

– Я понимаю.

– Можете идти.

После ухода санитара на беседу к начальнику отделения попросился Файнберг. «Ваши санитары избили душевнобольного. Я требую, чтобы их наказали и убрали из отделения, – заявил Файнберг, чуть выставив вперед короткий срезанный подбородок и глядя в лицо Ощепковой редко мигающими базедовыми глазами. «А Вы-то здесь причем?! Вы сами душевнобольной и еще выступаете в качестве адвоката! Нету у Вас таких прав, – отрезала Ошепкова. Файнберг не отступил: «Малышев не может за себя постоять. Вступиться за беззащитного – имеет право каждый.» Ощепкова откровенно ненавидела Файнберга и во время каждой беседы с ним очень волновалась. Она начинала тяжело дышать, и по ее суженым глазам профессиональной тюремщицы было видно, что мысль о невозможности сиюминутного уничтожения Файнберга доставляет ей большое страдание. «Как Вы можете утверждать, что больного избили, если Вы сами были закрыты в палате! – «Я слышал его крик и видел через глазок камеры окровавленный халат санитара, И, кроме того, имеются свидетели среди больных». Ощепкова попыталась спастись, взяв назидательный тон: «Запомните, Виктор Исаакович, что психически больные всегда готовы наговорить на наших сотрудников то, чего не было. Ведь они ненавидят нас. Файнберг среагировал мгновенно: «Остается сожалеть, что уголовников Вы считаете своими сотрудниками... И все же, если меры против этих санитаров не будут приняты, я на этом не остановлюсь».

– Вы меня не пугайте, – повысила голос Ощепкова, – «тем более, что сами Вы ничего не видели.

– Простите, Евдокия Николаевна, я хочу задать Файнбергу вопрос, – вступил в беседу Волин. – «Виктор Исаакович, что Вы сами видели в инциденте с Малышевым?»

– Я услышал крик Малышева, который звал на помощь. В коридоре началась возня. Я стал стучать и требовал, чтобы двери камеры открыли. Но надзиратель стоял рядом и не двинулся с места. Он смотрел в ту сторону, где был шум. Потом пришел заключенный-санитар Дымов. У него халат был разорван и в крови... Но кровь эта была не его, поскольку повреждений я на нем не заметил. Через не сколько минут с туберкулезной половины прошли еще два санитара и медсестра. Лица у санитаров были красные, возбужденные... После этого меня выпустили в туалет и сразу же вернули в камеру. Больные в туалете успели сообщить мне, что был избит Малышев.

Волин обратился к Ощепковой: «Евдокия Николаевна, то, что сообщил Виктор Исаакович, звучит убедительно. Я думаю, надо вызвать ряд больных и опросить. Кстати, один из санитаров признался мне, что участвовал в избиении».

– Хорошо..., Файнберг, Вы идите к себе в палату... – Когда больной вышел, Ощепкова обратила к Волину свое лицо, покрывшееся розовыми пятнами: «Вячеслав Александрович, я доложу начальнику больницы, что Вы поддерживаете антисоветские установки Файнберга, и пусть Вас переводят куда угодно. Я не потерплю этого!»

– Должен Вам сказать, Евдокия Николаевна, что дела об избиении больного я так не оставлю. Ничего антисоветского, как Вы выразились, в своих действиях я не вижу. И это заявление Вам придется повторить на суде, так как я подаю на Вас в суд... А для начала вот Вам рапорт с требованием привлечь к уголовной ответственности санитаров...» Волин положил перед Ощепковой рапорт, написанный заранее. Ощепкова ошалело смотрела на лист бумаги. Молчала... Молчали и трое женщин ординаторов 11 отделения, неотрывно глядя в истории болезни. «Хорошо, я передам Ваш рапорт начальнику больницы, – вялое, отечное и уже старое лицо Евдокии Николаевны в эту минуту показалось Волину сосредоточенным, но не грозным и не опасным... О чем она там думала.... Быть может, новое время, и эта новая молодежь никак не могли уложиться в ее голове. Или неожиданная агрессия молодого подчиненного породила растерянность. Сложно становилось старым сталинским кадрам справляться с представителями «новой волны». Мало сумасшедших диссидентов с «правами человека», еще и свои сотрудники права качают.

Климов принял незамедлительные меры по факту избиения: рекомендовал провести воспитательную беседу с санитарами своему заместителю по режиму. О чем говорил с ними Шамаев, неизвестно, но санитары вернулись в отделение, как ни в чем не бывало. Зато в тот же день Файнберг был переведен в одиночку первого корпуса.

На пятом этаже в однозначном отделении начальствовал Лев Анатольевич Петров. Старый сотрудник..., без малого двадцать лет в больнице..., почти с самого ее основания. В отношении Файнберга он занял неожиданную позицию: позволил держать ему при себе книги, тетради, авторучку. Файнберг писал письма родственникам в любом количестве и объеме. Он не заявлял никаких протестов и охотно беседовал с зав. отделением об анархистах и социал-демократах. Во время продолжительных бесед врач и больной хитрили, выражали свои мысли витиевато и, вдруг, с эзоповского языка переходили на откровенно-циничный. Обращались они друг с другом церемонно вежливо: «Если бы Вы, Файнберг, покончили со своей абракадаброй, из Вас мог бы получиться полезный член общества...» – «Умозрительно я вполне приемлю Ваши рекомендации. Лев Анатольевич, но без абракадабры ведь человечество – ничто.» Давя кожу под подбородком в несколько складок, Лев Анатольевич, ворчал: «Опять двадцать пять, я о Вас, а Вы о человечестве. Небось, оно без Вашей помощи перебьется... Вам себя не поддержать, а туда же: человечеству помогать».

Файнберг сложил руки перед грудью, кулак одной руки прикрыл ладонью другой, потирая: «Так ли уж мы слабы, Лев Анатольевич!? Друг о друга опираясь, друг другу в помощь. Вот, к примеру, у меня есть дядюшка, дядя Петя звать. Человек больной... лечится в одной из подмосковных больниц. Кажется, слаб и болен, для самого себя, где бы сил найти... А получается наоборот: душой болеет обо всех родственниках и знакомых, заботой своего сердца согревает всех, кто увидится с ним. Даже бывшим жителям Крыма руку протянул. И как вот тут: больным его считать или врачевателем? – «Какой же это больной, если лечит. Таких только невежды, да по злому умыслу могут больными признавать. А для остальных, в широком масштабе, это само собой здоровый и нужный человек... Ваш дядя Петя». Файнберг оживился: «Это правда? Вы тоже со мной согласны, Лев Анатольевич?» – «Наверное, не я один...» И далее в таком же духе, завиваясь, перекручивалась беседа. Нередко часами. Внимательный слушатель мог бы выделить в ней несколько имен, вроде «дяди Пети», мог бы заметить, что сам разговор доставляет большое удовольствие участникам, словно игра-загадка детям... Сними с одного из них халат, а с другого пижаму, постороннему никогда бы не понять, кто здесь больной, а кто здоровый. Меньше всех это понимала по существу разговора ординатор пятого отделения Александра Гавриловна Ратвеева, перемещенная с 8-го отделения в пятое, как поговаривали для присмотра за Петровым от парторганизации. Тупо смотрела она на говорящих своими казацкими очами, в которых изредка мелькало инстинктивное опасение за дело партии и народа. Но Петров был ее начальником, поэтому беседы его с Файнбергом она считала важными и значительными, хотя их смысл был для нее покрыт мраком.

Вольготная жизнь для Файнберга кончилась через несколько месяцев. Несколько мелких событий, предшествующих этому, явились причиной для таких перемен. Интерес к западным порнографическим изданиям, которые в СССР достать очень трудно, кончился для доктора Торшкова удручающим образом. Иностранных языков в больнице не знал никто. Янеков и Давилова дальше «Hello» и «Science» продвинулись не намного. В укор своим кураторам сумасшедший-антисоветчик Файнберг, увы, знал три языка. Как сам он выражался, английский прилично, немецкий и французский терпимо. К нему-то и направил свои стопы наивный муж от советской психиатрии Юрий Петрович Торшков, прихватив с собой сексбестселлер.

Было солнечное, летнее утро. Начальник пятого отделения Петров суетливо, однако радушно принял Торшкова. Накормил двумя бутербродами и напоил крепким чаем. «Полтинник экономии на обеде», —удовлетворенно подумал Юрий Петрович, считая начало дня удачным.

Узнав о цели визита, Петров тут же вызвал Файнберга. Эрудированный пациент всегда был наготове и к услугам врачей, желающих развлечься интеллектуальной беседой. Много раз вспоминал Петров, какое было интересное общество в спецбольнице раньше, до 1956-го, когда все палаты были забиты политически больной интеллигенцией. Используя уникальное здание больницы, сюда даже приезжали, снимать какой-то фильм о революции (срочно потребовалось строение и двор, символизирующий застенок). И декораций потребовалось совсем немного воздвигли деревянную виселицу во дворе, и съемки начались. Некоторые больные, увидев, деревянный журавль с петлей, решили, что пробил их час, и настало время конечного терапевтического действия. Смышленый Лев Анатольевич закрасил в своем отделении окна белой краской с целью сохранить психику больных людей от сверхсильных раздражителей. Наиболее взбудораженных остудила терапия серой... Но клиника антисоветских психозов курьезна, и как-то раз пришлось расстаться со всеми этими умниками. Начались пресные годы общения с уголовными сумасшедшими. И лишь десятка три таких, как Файнберг, скрашивали полицейскую скуку врачей-бездельников спецбольницы.

Итак, Файнберг явился по вызову, неизменно вежливый и любезный с твердым взглядом лихорадочно поблескивающих, выпученных черных глаз. Он охотно шел на любые беседы со скучающими врачами, если разговор не отдавал хамством.

– Виктор Исаакович, я слыхал, что Вы владеете английским, не могли бы Вы сделать перевод этой безделушки?

– С удовольствием, если это в моих силах, – Файнберг полистал книгу, улыбнулся, обнажив беззубую верхнюю часть рта, – «О, это простой текст, но все же потребуется словарь. Если Вы можете оста вить ее у меня, то через 3-4 дня я набросаю Вам перевод. Кстати, текст необычный, и мне для тренировки будет полезен.

На этом деловая часть разговора закончилась, но любопытный Горшков не ушел, и поболтал с Файнбергом еще минут двадцать о том, о сем, а точнее попросил рассказать в подробностях о своем преступлении. Любопытство законное, которое возникает у каждого, кто сталкивался с Файнбергом. Кто не заинтересуется лицом в СССР, о котором говорят западные радиостанции. Из приемника все воспринимается отвлеченно с недоверием, а тут – сам первоисточник!!! Где и кому только можно: и врачам, и медсестрам, и надзирателям, и заключенным, и даже выписывающимся больным Файнберг подробно и без устали рассказывал о своем «деле», целях демонстрации и подробностях ареста. Многие молча ему сочувствовали, и это он считал уже большим достижением. Его усилия привели к тому, что весь мир узнал об их маленькой группе и кратковременной демонстрации. Ему удалось передать несколько заявлений за пределы больницы. Впоследствии их текст попал на Запад и зазвучал по эфиру. В связи с этим был вызван в управление Клипов, где его предупредили, и за утечку информации замещавшему его Янскову дали выговор. Под подозрением оказался и доктор Торшков.

Вернувшись из института имени Сербского с очередной конференции, Клинов в январе 1970 года помпезно заявил: «Этот год будет годом социальной реадаптации и реабилитации». Врачи на это никак не реагировали, они знали – делать придется то, что скажут. Никто не сомневался также, что палаты в коридор никогда не будут открыты, не для того на них стоят замки. И верно: Клиновская патетика оказалась лишь сиюминутным трюком старого бериевского режимника. С 1970 года началось усиление режима во всех проявлениях больничной жизни. Врачи спецбольницы регулярно ездили на консультации в исправительно-трудовые колонии Ленинграда и области, но ни в одной колонии ни общего, ни усиленного режима, не было ничего похожего на то безумие режимной службы, которым блеснула клиника Прокопия Клинова. Самое любопытное, что кадры режимной службы отошли на второй план. Инициаторами ограничений выступили медики. Янеков стал внушать медперсоналу и врачам клиновскую установку: «Будем работать по принципам 1953 года. Многие товарищи помнят, как это было...» Сориентировались мгновенно все: и кто помнил, и кто не помнил. Девиз так прости ясен: «Держать и не пущать!» По тюремной инструкции 1951 года больным полагалось иметь при себе ручки, бумагу, летние прогулки должны были продолжаться не менее 2 часов, палаты в коридор должны быть открыты, надзирателям предписывалось не появляться в военной форме среди больных, и даже во время прогулки не полагалось одевать форменную шапку. Много еще кое-чего полагалось по инструкции.... А что же было в действительности.... Прежде всего, не было ничего из вышеперечисленного. Жизнь безгласного, беззащитного сумасшедшего выглядела так. Рабочий день 6 часов. Видов труда 2: клейка картонных коробочек – около двухсот посадочных мест, работа на швейных машинках – около тридцати мест. Работа велась в темпе, ибо лечебно-трудовые мастерские имели план как в предприятии для здоровых людей. Тех, кто работал недостаточно быстро, возвращали в отделение, стимулировали инъекциями нейролептиков, затем возвращали в ЛТМ. В лучшие свои времена лечебно-трудовые мастерские давали чистой прибыли 200 тысяч рублей в год. Каждый больной получал не более 3 (!!!) рублей в месяц зарплаты. Робкие просьбы врачей на производственных собраниях о том, чтобы больным платили больше, ни к чему не приводили. Кто получал Клиновские пространные отговорки, а кого и просто припугивали. Далее... Прогулка летом длилась 1 час, дискуссии на тему пресекались. Больной имел право на одно свидание в месяц, и то только с прямыми, близкими родственниками: мать, отец, брат, жена, взрослые дети. Если оказывался, к примеру, брат, но двоюродный, хотя и единственный, следовала краткая клиновская резолюция: «Незачем». Два раза в месяц больной имел возможность отослать письмо в твердо установленный администрацией срок, опять же только прямым и близким родственникам. Врачебная цензура не пропускала письма, в которых больные жаловались на плохое питание, обращение и если речь шла о каких-либо подробностях режима содержания. С 1970 года Клинов приказал выдавать больным вместо конвертов лишь открытки. Больным категорически запрещалось писать жалобы и просьбы, в какие бы-то ни было официальные органы и организации. Приема родственников больных администрация не вела. Был период, когда Клинов рекомендовал врачам разговаривать с родственниками кратко и не слишком любезничать, а лучше, если не спускаться в проходную, ограничиваясь несколькими фразами по телефону. Почти никогда все инструкции подобного рода руководитель «клиники» не изрекал своими устами. Полупьяный его заместитель по медицинской части Леопольд Николаевич Янеков, тщетно пытаясь вывинтить свою шею из тисков воротничка рубашки, послушно информировал коллег-врачевателей о новой установке шефа, пригрезившейся ему в каком-то особом, режимном состоянии психики. С первого корпуса больных в ЛТМ не выводили. Этот корпус имел спецназначение даже внутри спецбольницы. Предполагалось, что среди спецкадров МВД на первом корпусе сосредоточены клиницисты, способные выполнять любые, особые спецзаказы. Между прочим, больные с актами экспертизы из КГБ среди врачей так и назывались «СПЕЦЗАКАЗ».

Когда по эфиру западные радиостанции впервые упомянули имя Файнберга, ведомый клиническим чутьем, Клинов сориентировался: Виктор Файнберг был переведен из одиночки пятого отделения в одиночку первого. Его сразу лишили прогулок, книг, газет, бумаги, авторучки, карандашей и свиданий с родственниками. В знак протеста Файнберг объявил голодовку, которая длилась 73 дня. Начальник 1 – го отделения Тамара Анатольевна Лычкова, которую Клинов недолюбливал за склонность, как он выражался «к установлению неделовых отношений с сотрудниками мужского пола», получила возможность реабилитировать себя с чисто деловой стороны. Поражает холодная жестокость, которую обнаружила особа с врачебным дипломом по отношению к вверенному ей для спецобработки пациенту, несмотря на то, что в ее сосудах текло 50 процентов идентичной с Файнбергом в расовом отношении крови. Клинов попал в точку, использовав именно ее для выполнения этого спецзаказа. Опыт в историческом аспекте не оригинальный.... В кулуарах, т.е. сплетничая среди спецдам, Лычкова заявила: «У меня Файнберг станет шелковым». А режимное творчество, тем временем, двигалось к своим вершинам... Файнберг пробыл в первом отделении с перерывами около двух лет.

РЕЖИМ СОДЕРЖАНИЯ

Администрации ленинградской специальной психиатрической больницы особо опасный антисоветчик – психически больной Виктор Исаакович Файнберг насолил больше всех. Страдал и мучился он не по-русски {терпеливо и молча), но демонстративно, шумно, на весь мир. Ежедневно Клинов оставлял начальника 1 отделения Тамару Лычкову для инструктажа по режиму содержания Файнберга

Его одиночка была открыта круглые сутки. В дверях сидел на стуле стриженный наголо санитар-заключенный, в присутствии которого Файнберг вынужден, был, есть, спать и оправляться. Бумагу для туалета ему давали пронумерованную, и после ее использования он должен был листки возвращать обратно. Это личный приказ Лычковой, бог весть, подсказанный ли ей тактическим гением Клинова или рожденный в клинических муках ею лично.

После нескольких бесед с Ефимовым Файнберг заявил ему: «Я вижу, Вы решили отреагировать на мне свои комплекс неполноценности». И попал в самую точку. Ефимов отказался вести Файнберга...

В это январское дежурство 1972 года Вячеслав Александрович Волин во время вечернего обхода был вызван в 1 отделение 1-го корпуса, где преобладали камеры-палаты на одного или на 2-х человек и где в одно время находились соратники по диссиденству Виктор Исаакович Файнберг в 1-м отделении и Владимир Евгеньевич Борисов в 3-м отделении, соответственно на 1-м и 3-м этажах.

В накинутом на халат пальто Волин вышел в коридор. На главном посту надзиратель покрутил в двери ключом. Волин спустился вниз, прошел еще одну дверь, поднялся на площадку первого корпуса. Там звонка не было, и при нажатии на кнопку вверху зажигалась лампа Надзиратели обычно не замечали ее, и приходилось стучать в маленькое застекленное оконце.

На этот раз дверь предупредительно открылась без сигнала. Дежурного врача ждали. Третья палата в правом ряду была открыта и возле нее Стояли 2 санитара-осужденных хозобслуги и 2 надзирателя.

Группу возглавлял старший надзиратель по корпусу, или как его здесь величали «корпусной» Виктор Акимович Пчалин. У ожидавших был предстартовый вид. Все были готовы броситься в каменное вместилище камеры-палаты, чтобы припечатать к тюфяку, привязать к кровати простынями, влить через зонд в желудок молоко и масло и потом держать связанными несколько часов, чтобы не вызвал искусственную рвоту – весь этот сервис предназначался для Виктора Файнберга, который осуществлению его противился с неподражаемым упорством. Спецклинистов всех рангов 1 корпуса выводил из себя этот негодяй, которому, видите ли, собственный антисоветский бред, который он называл убеждениями, был дороже компромиссов и покоя.

Подошла медсестра с толстым резиновым зондом в руках и миской молока, в которой плавали желтые масляные пятна.

К дежурному врачу приблизился корпусной старшина Пчалин. Выцветшие серовато-желтые обрусевшие семитские глаза отсвечивали тем же не рассуждающим овчарочьим блеском, что и оловянные славянские очи бывшего партизана 2-й мировой, а ныне полковника МВД Прокопия Клинова. «Как из одного лона, – подумал Волин о старшине и полковнике, «люди без национальности».

«Ну что, мы начнем доктор, – скорее утверждая, чем спрашивая, изрек Пчалин. Надзиратели и заключенные двинулись в палату, но Волин остановил их. «Я думаю, надо поговорить с ним... сначала, – с вежливой улыбкой предложил дежурный врач корпусному.

«Хорошо, хорошо, – благодушно согласился Пчалин. Что ж, пусть врач поинтеллигентничает с больным. От минутного разговора власть корпусного здесь не пошатнется.

Волин шагнул в палату. Там было холодно даже в пальто. В каменном пространстве площадью менее 10 квадратных метров посередине располагался всегда открытый унитаз – «Параша». Высоко вверху маленькое зарешеченное окно, 1 кровать. Виктор Файнберг был обитателем 1-го корпуса, и находился обычно в одиночке. Ни на минуту, ни днем, ни ночью в этом узком пространстве не выключался яркий свет. Круглосуточно в дверях на стуле сидел санитар-зэк, который обязан был смотреть, нет ли у Файнберга огрызка карандаша или клочка бумаги.

В 5-м отделении Файнберг тоже был в одиночке, но разве сравнить жизнь там с режимом содержания здесь, в 1 – м: там были книги, бумага, карандаш и беседы с заведующим Левой Петровым. Говорили обо всем свободным диссидентским трепом, как на радио «Свобода».

Здесь Файнберга вызывали в кабинет к заведующей Лычковой или ее ординатору Ефимову с одной целью. Его спрашивали, не выздоровел ли он настолько, чтобы отмежеваться от своего антисоветского бреда, и не раскаивается ли в том, что вышел на Красную площадь с протестом против нашей военной помощи дружественной Чехословакии, попавшей в беду. А также намерен ли он дальше переправлять свои записки за стены спецбольницы?

Файнберг издевался над своими «лечащими» врачами, как мог. В сдержанной манере, которой он никогда не изменял, он однажды что-то сказал Лычковой, после чего она люто возненавидела его. Ему, курящему, внезапно перестали давать сигареты. Когда он требовал закурить, то медсестра 1-го отделения Мария Михайловна Форст, уже седая женщина, подходила к двери камеры и, пуская в лицо диссиденту сигаретный дым, спрашивала: «Ну что, Файнберг, закурить хочешь? Организм свой не бережешь?» И на его глазах докуривала сигарету. Позже, будучи переведенным в соматическое отделение с явлениями крайнего истощения, Файнберг удивлялся: «Медсестра, которая была приставлена ко мне в 1-м отделении – патологическая личность. Ей явно не платили за то, что лишала меня курева. И лично я ничего не сделал ей дурного».

Волин почти 2 года не видел Файнберга. Черные глаза всемирно известного протестанта горели на смуглом лице. Полосатая пижама округленно контурировалась лишь на плечевых суставах. Двумя широкими юбками повисли штаны. Во всех пустотах под пижамой, в скелете Файнберга была неистребимая жизнь и в действиях его воля, непонятная для его тюремщиков. Базедова болезнь прогрессировала. Файнберг находился в постоянном лихорадочном движении в пространстве удушливого каменного мешка. Видно было, что на первом корпусе ему долго не протянуть.

Кроме врачей 1-го отделения Файнберга мог видеть только терапевт больницы и представители администрации. После того, как начальник спецбольницы полковник Клинов и его заместитель по медицинской части майор Янсков запретили Файнбергу свидания с родными, лишили его прогулок, книг, радио, бумаги, ручки и карандаша, Файнберг отказался от каких-либо переговоров с администрацией. Предварительно в сдержанной форме он объявил им, так чтобы слышали и другие сотрудники, что считает их «палачами, подлецами и преступниками против человечности», и после этого ни на один вопрос не ответил и ни с одной просьбой к ним не обратился. Регулярно вызываемая для наблюдения за физическим состоянием Файнберга, терапевт больницы Валентина Дмитриевна Никитина, возвращаясь к себе в 11-е отделение, нередко не могла скрыть слез. Явление это в стенах спецучреждения могло быть расценено как факт странного поведения у капитана внутренней службы.

На дворе мороз трескучий, где-то под 20 градусов. Окно в камере Файнберга открыто, согласно волеизъявлению самого пациента Клубы морозного пара валят сверху.

– Здравствуйте, Виктор Исаакович, – приветствовал Волин. – Здравствуйте, доктор, – оба смотрят друг на друга, встречаются взглядом. Врач, не успевший побороть выражения чувства сострадания. И узник-пациент по фамилии Файнберг, обычные по мировым стандартам убеждения которого, здесь лечила система: изоляцией, насилием, пытками, лекарственными ядами, оформленным в медицинских документах как гуманные лечебные мероприятия и процедуры.

– Что это Вы устроили холодильник из своей палаты?! Подхватите пневмонию...

Файнберг виновато улыбнулся: «Щитовидка разгулялась, доктор. С моим обменом веществ я не чувствую мороза».

– Виктор Исаакович, у меня к Вам будет просьба.

– Я Вас слушаю, доктор.

– Не могли бы Вы избавить меня от участия во всем этом немедицинском представлении и принять сегодня пищу самостоятельно. Ведь я пришел в эту больницу с намерением работать только по специальности, А это... не мои игры... В свою очередь, не могу ли я быть Вам чем-нибудь полезен?

– Я Вас помню по 11-му отделению, доктор, и готов пойти навстречу. У меня одно условие и просьба, если Вы в состоянии это выполнить: передайте полковнику Клинову, если он не разрешит мне свидание с родителями, а они, не в пример мне, безнадежно советские люди, то я после следующего насильственного кормления поломаю себе руку. Если это не возымеет действия, то я покончу с собой. Поймите, у меня отец тяжело болен, ему 70 лет, да еще предстоит операция. У Клинова и его зама никогда не было никаких убеждений, кроме тюремного свинства, поэтому по своей наивности они рассчитывают переубедить меня.

– Все, о чем Вы просите, Виктор Исаакович, я обещаю завтра объявить на утренней конференции при сдаче дежурства, – заверил Волин.

– Хорошо, доктор. Голодовку я не прекращаю, но смесь сегодня приму сам.

– Вы – джентльмен, Виктор Исаакович. Это редкость в сиих стенах. Кормить Вас через зонд я все равно не стал бы. Хотя... Излишняя стройность Вашей фигуры убеждает меня, что мы скоро увидимся в соматическом отделении.

Файнберг засмеялся: «Зато как теперь будут на мне сидеть костюмы. А Янеков, бедняга, не знает, как избавиться от своего брюха».

Надзиратели и заключенные молча слушали эту малопонятную беседу. «Дайте ему смесь, – сказал Волин.

– Сам, что ли, будет есть? – спросил Пчалин.

– Сам.

– Ну что же, хорошо, – разочарованно пробормотал старший по корпусу и распустил команду, готовую на выполнение дела, которое не совершилось.

Волин вернулся на главный пост, зашел в комнату старшего дежурного. Невысокий, плотный голубоглазый старший лейтенант с красно-багровым лицом спросил, вцепившись в Волина взглядом: «Накормили?»

– Сам ест.

– Да ну?! Голодовку прекратил?

– Только на сегодняшний вечер. Просил объявить его требования на утренней конференции врачей. Если свиданий с родителями не разрешат, угрожал покончить с собой.

– Так ему же свидания разрешены, – удивился дежурный.

– Как разрешены? – переспросил Волин.

– Обычно. Клинов сам у нас в журнале написал, что Файнбергу свидания с родителями разрешены.

– Почему же их не дают? – недоумевал Волин.

– Наверное, Лычкова, начальник отделения своей властью отменила, – предположил дежурный.

– Ясно, – Волин вышел. Перед утренней конференцией Волин волновался. Не выполнить обещанное Файнбергу было невозможно. Он знал также, что сказанное вслух при всех, в официальной обстановке, то, о чем знают все и молчат, поставит его в число местных идеологических диверсантов и без последствий не останется. Он не Петров, к выходкам которого притерпелись, и неофициальный ярлык «психопат», бывший в ходу даже в Управлении, был для Петрова своеобразным иммунитетом. Когда-то надо было сделать вперед хоть шажок, навстречу тому, что здесь ощущали как пропасть.

Будничным голосом, в ряду остальных событий за дежурство Волин изложил все требования Файнберга, упомянув, что режим содержания «больного» в отделении и распоряжения начальника спецбольницы в журнале дежурств главного поста не совпадают. Волин попросил уточнить для остальных врачей, разрешены или запрещены Файнбергу прогулка и переписка, поскольку этот разнобой в распоряжениях создают трудности на дежурстве. Плотное молчание командирского состава, так официально здесь именовались врачи, было реакцией на его доклад. Имя Файнберга впервые прозвучало на конференции за эти годы, до сих пор принцип «замолчать» срабатывал безотказно. О диссиденте и его друге Борисове, по кличке Эвенк, было известно лишь из западных радиопередач, глухо расползавшихся по тюремным закоулкам.

С плохо разыгранным удивлением Клинов обратился к Лычковой: «Тамара Анатольевна, в чем дело? Ведь я же разрешил больному Файнбергу и свидания, и прогулки. Те принципы психиатрической реабилитации, которые распространяются на всех больных, не должны нарушаться и по отношению к нему».

Крашеная блондинка с полусонным лицом чуть привстала: «Прокопий Васильевич, Вы же сказали мне...».

Клинов коротко прервал ее: «Я вижу, это недоразумение нужно решать в рабочем порядке. Задержитесь, пожалуйста, после конференции. Остальные могут расходиться по рабочим местам».

В кабинете начальника Лычкова задержалась ненадолго и быстро вышла, обгоняя остальных врачей, которые группами двигались к главному посту. В воздухе витал неясный шепоток, смысл которого закруглялся вопросом: «Не стали бы у нас сажать некоторых? – фальцетом стрельнул в спину Лычковой голос Левы Петрова: «Шкура! Прокурорская подстилка!»

Лычкова резко развернулась, и громко отстукивая каблуками своих стройных ног по тюремному паркету, вернулась в кабинет начальника.

На следующий день по инициативе начальника спецбольницы состоялось собрание врачей. Поводом послужил рапорт начальника 1-го ] отделения Тамары Анатольевны Лычковой на оскорбление, нанесенное ей публично начальником 5-го отделения Львом Анатольевичем Петровым. Тема собрания была: «Об этике врача». Клинов так и объявил, а потом долго не знал, с чего начать. У него было сложное положение.

Причиной происшедшего все-таки был Файнберг, но называть эту фамилию публично не рекомендовалось. Он как бы и существовал, но в то же время его и не было. Несколько ненужных упоминаний о существовании диссидента, повод для пересудов, утечка информации за пределы объекта, и на Клинова быстро донесут. Кроме официального кагэбэшника начальника спец части Германа Георгиевича Голиняка, найдутся и более скорые, хотя и менее просматриваемые стукачи.

Поэтому, опустив конкретные имена, Клинов высказался риторическим вопросом: «Скажите свое мнение, коллеги, допустимы ли в коллективе врачей, людей с высшим образованием, оскорбительные выпады одного из коллег в адрес другого?»

Все молчали. Начальник повторил свой вопрос, переставив слова, и придав экспрессии более вкрадчивый тон. Ни один взгляд не встретился с руководящим взором полковника Клинова, врачи старательно следили за своей мимикой. И все же опытный руководитель поймал как бы усмешку на лице доктора Волина. Оба искали спасения: один, не знал, куда деться от этой распирающей тишины, другой торопился спасти мероприятие.

– Вячеслав Александрович, я вижу. Вы что-то хотите сказать».

– Сказать я ничего не хотел бы, но могу, – ответил Волин.

– Давайте начнем с Вас, остальные что-то скромничают».

– Вы ведь все равно будете настаивать. Тогда, пожалуйста: я думаю, что бывают такие ситуации, когда бестактность одного врача в адрес другого может быть оправдана».

– Любопытно, – Клинов снова обрел уверенность, начало этому двусмысленному собранию было как-то положено, – «Когда же она может быть оправдана?»

Волин осмелел: «Если какой-то врач поступил в отношении больного не по врачебному, допустим, ущемил его права или проявил бесчеловечность, то такой врач не может требовать тактичного отношения к себе со стороны коллег».

Раздался шум, но ни одного слова в нем разобрать было нельзя. Шум складывался из шепота и скрипа стульев. Спросить в таких случаях не с кого и нечего. Полковник патетически встал, блеснув значками на мундире: «Нет, уважаемый Вячеслав Александрович, вот в этом-то я и не согласен с Вами. Оправдания для бестактности не существует. Мы должны быть корректными в любых ситуациях, особенно, в отношениях между собой. Существует законный порядок улаживания всех недоразумений в нашей работе. Должна соблюдаться дистанция взаимоотношений с контингентом, уважительный тон с коллегами и субординация по отношению к руководящему составу. И партизанщина здесь недопустима...» Волин, не желая того, бросил спасательный круг чуть было не утонувшему кормчему, остальных мнений не требовалось. Руководитель более получаса импровизировал на заданную тему. Пустопорожние фразы метались над головами спецклинистов как надутые разноцветные кондомы над обязательно-счастливыми толпами демонстрантов в праздник ноября или мая. После примирительного финала начальника спецбольницы, в котором было и назидание: «Больше терпимости, больше сдержанности, больше такта по отношению друг к другу. Наша работа чрезвычайно трудна и ответственна». – Клинов счел мероприятие состоявшимся и отпустил врачей. Лычкова напряженно молчали и не повторила своего требования извинений от Петрова.

Лев Анатольевич Петров смотрел, не отрываясь, в окно, мимо выступавшего начальника. Он все равно не извинился бы, в этом не сомневались. Все помнили, как однажды, он дал пощечину начальнику 3-го отделения Узницыной, обвинив ее в жестоком отношении к политическим больным, «У тебя сын растет без отца, но может оказаться круглым сиротой». Екатерина Ивановна Узницына пустила слезу, но официально жаловаться не стала. «Тебе бы, Лева, только с бабами драться, – ухмылялась Ощепкова. «Ничего, будут и для таких баб Нюрнбергские процессы, – прошипел Петров в ответ. Прилагательное «Нюрнбергский» имело магическое действие, и разговоры сразу прекращались на полуслове. Не действовало это иностранное слово только на начальника 7-го отделения Олега Михайловича Наветова, который, раскачиваясь своим тщедушным телом, стойко возражал Петрову: «Это Россия, а не Германия. У нас в Союзе свой режим, и нюрнбергские штучки – такая же крамола, как и ваши душевнобольные инакомыслящие».

Через неделю после собрания на тему о врачебной этике душевнобольной Файнберг был переведен в 1-е отделение для лечения, обострившегося гипертиреоза. Вот некоторые выдержки из журнала распоряжений начальника 1-го отделения медперсоналу {документ скопировал и любезно передал в руки автора работавший в 1-м отделении ординатором Валерий Александрович Бульников).

29.04.71 г. Строгий надзор 1-2 группы.

Никуда не выводить. Постельный режим. Выпивать зондовую смесь. В праздник обращать особое внимание.

30.04.71 г. Кормить в присутствии дежурного врача.

4.05.71 г. Аминопептид 500,0 п/к.

5.05.71 г. Аминокровин делать через два дня на третий. Физ. раствор подкожно 500,0 ежедневно, кроме дней введения аминокровина. Внутримышечно ежедневно витамины В-1 и В-6.

7.05 – Аминокровин отменить. В смесь ввести 50 мг аминазина. Больной об этом знать не должен.

11.05 – В смесь добавить 75 мг аминазина.

21.05 – Утром делать витамины, как прежде. Вечером в 21 час – аминазин 2,0 («Лекарство вместо аминокровина – говорить), лучше вообще ничего не объяснять – «витамины». В смесь всыпать 75 мг аминазина После введения смеси 2 часа лежать.

24.05 – Аминазин отменить.

27.05 – Усилить наблюдение, смотреть, чтобы ничего не писал.

31.05 – Зондовое кормление 2 раза в день.

1.06 – Смазывать перед введением зонда мазью с эфедрином.

3.06 – Давать остатки смеси дробно и часто, выпивать с интервалами в 30 минут с 18 часов. Немного сладкого чая.

4.06 – Утром манную кашу и яйца.

Лычкова.

В состоянии крайнего истощения Файнберг переводится в соматическое отделение. К тому же обострился гипертиреоз. Подкрепив организм пациента, его возвращают на 1-е отделение.

5.01.72 г. Строгий надзор по 1-2-3 группам.

Кормление зондовой смесью. Строгое наблюдение как за суицидным (Заявление о том, что покончит с собой). Исключить контакты больного с окружающими. Из палаты не выпускать (исключить курение, бумагу, литературу, письменные принадлежности). Кормить в присутствии корпусного и врача с предварительным ограничением.

Ефимов.

6.01.72г.

1) Пристальное наблюдение как за суицидным.

2) Грелку давать только тогда, когда больной ограничен.

3) После зондового кормления держать 2 часа ограниченным и фиксированным к койке.

4) При попытке вызвать рвоту продолжать ограничение.

5) Перевести в 5-ю палату после того, как там сделают органическое стекло, забрать белье, вынести вторую койку.

6) Перед переводом в палату переодеть, внимательно осмотреть 5-ю палату. Проверить крепление раковины, все винты и трубы.

7) Не разрешать общаться ни с кем из санитаров. Лычкова.

1) Установить индивидуальный пост (санитар за закрытой дверью).

2) В зондовую смесь выдавливать апельсины, фрукты и соки, масло из передачи.

3} В питательную смесь добавить ацидопепсина, в первую порцию 0,25% новокаина 20 мл, в смесь одну таблетку меркузалила, аминазин – 75 мг.

4) На ночь аминазин внутримышечно 2,0 под контролем артериального давления.

5) В понедельник собрать мочу и кровь. Лычкова.

10.01-72 г. Физ. раствор отменить временно, питательную смесь два раза в день. Кормить два раза в день с ограничением. Если будет вызывать рвоту, держать ограниченным 2 часа.

Лычкова.

11.01 – Взвешивать ежедневно. Измерять АД до и после приема аминазина.

Лычкова.

В дневнике наблюдения записывать больного ежедневно. В каждую смесь всыпать 50 мг аминазина

Лычкова.

13.01 Медсестрам в разговор с Файнбергом не вступать. Не разрешать ему подходить к форточке.

Лычкова.

14.01. Аминазин внутримышечно отменить. В смесь добавить 75 мг аминазина 2 раза в день. Усилить наблюдение, непрерывно наблюдать, ни на минуту не отрываясь.

Лычкова.

15.01. – Мерказолил отменить.

Лычкова.

Считать пульс перед кормлением в состоянии покоя по понедельникам и отмечать в аминазиновых листках.

Лычкова.

17.01 – Глюкозу № 5.

19.01 – Аминазин 100 мг – в первое кормления и 75 мг во второе.

21.01 – Аминазин 100 мг – 2 раза в смесь.

25.01 – Ограничить после еды на 2 часа так, что бы (ошибка в слове взята из дневника в документальном виде) не смог сам освободиться от ограничения.

Лычкова.

31.03 – Если после зонда не вызывает рвоту и лежит 2 часа, можно не ограничивать. Утром ежедневно выдавать 6 папирос. После введения зонда категорически запрещено вставать, не разрешать полоскать рот. Если условия соблюдены не будут, больного ограничить на 2 часа сразу после зонда. В первое кормление добавить 125 мг аминазина.

4.02 – Если будет усиленно заниматься гимнастикой и вставать вниз головой – фиксировать в койке.

9.02 – Утром давать мыло и сразу после пользования забирать.

Лычкова.

Больной на время вывозится в институт имени Сербского вновь возвращается в 1-ое отделение спецбольницы.

10.05.72 г. Строгий надзор по 1-2 группам. Смотреть, чтобы ничего не передавал заключенным-санитарам и больным. Будет искать связи с больным 3-го отделения (имеется в виду В.Е. Борисов). Дайте собственные книги, не более двух. Карандаш и бумагу давать только с разрешения зав. отделением. 7 дней никуда не выводить (карантин).

Лычкова.

15.05 – Отдельно вводить в кабину (прогулка), после всех, исключить всякую возможность контакта и передачи переписки.

22.05 – Усилить наблюдение. Ежедневно в 22 часа отбирать тетради и ручку и просматривать все страницы с первой до последней, строго следя за нумерацией. Если будет недостаточно страниц, срочно произвести обыск и сообщить зав. отделением или другим представителям администрации.

2.6 – С больным никому не контактировать!

7.6 – Газету должен получать последним. Перед тем как выводить – забрать, и особенно внимательно осмотреть, чтобы не было оторванных полос. Если будут отсутствовать куски, сообщить дежурному и произвести обыск.

16.07.72 г. Срочно анализы крови, кровь на сахар, анализ мочи, поливитамины, мерказолил 0,005 – 3 раза

28.07.72 г. Перевод в соматическое отделение.

ПОСЛЕСЛОВИЕ

В апреле 1992 года мне удалось напечатать 100 экземпляров самиздататовского варианта «Синдрома», которые на удивление быстро разошлись среди коллег, знакомых, журналистов, учёных. Тогда я написал в предисловии, что в основу этих записей, законченных в 1976 году, положены подлинные события, происходившие в специальной психиатрической больнице Ленинграда в период с 1967 по 1976 гг., свидетелем которых я был. В том варианте «Синдрома» имена и фамилии участников были подлинные, за исключением центральной фигуры – врача Волина. В этом варианте, подготовленном к изданию, я изменил фамилий врачей.

Меня удивил интерес, который вызвала эта книга у прочитавших её. Интересовал всех один вопрос: что же дальше, какова судьба персонажей книги? Конечно, это не сериал, и я не мог произвольно изменить жизненный путь реальных людей. У меня даже не было возможности проследить за тем, что с ними произошло в дальнейшем. Но стечению обстоятельств или тому, что иногда называют судьбой, было угодно, чтобы мне стало известно о некоторых из них.

Как-то, по радио «Свобода» я услышал интервью с Виктором Файнбергом по случаю юбилея советской экскурсии в Чехословакию в 1968 году. Мелькнула по «голосам» информация о Владимире Борисове. Но, в общем, они растворились в безбрежном пространстве Запада.

Перед началом «перестройки» уехал в Израиль, и некоторое время был там главным психиатром профессор Авербух, в своё время непринуждённо одаривший Файнберга диагнозом шизофрении. Файнберг и Авербух, жертва и инквизитор, оба направили свои пути в свободный мир, где им было гарантировано мирное сосуществование.

Руководитель спецклиники вышел в отставку, и долгое время прирабатывал в амбулаторной экспертизе.

Вскоре после описанных событий карикатурист В.Е Дерягин повесился в своей холостяцкой квартире.

Умер врач Лев Петров.

Персонаж с пивной атрибутикой в одной из иллюстраций книги после двух офицерских судов чести за пьяные дебоши был уволен из органов МВД и тут же был пристроен психиатрическим общаком в экспертизу на авторитетную должность, так что его бывший начальник спецбольницы стал его подчинённым. В дальнейшем «персонаж с пивной атрибутикой» был уволен из экспертизы, поскольку как личность и специалист больше не просматривался из-за фасада алкогольной структуры. Вскоре он предпринял неудачную попытку к самоубийству и был госпитализирован в психиатрическую больницу, где его опекал собутыльник в профессорском звании, поучая, что можно, а что нельзя говорить своим коллегам. После выписки из психиатрической больницам «пивной персонаж» был устроен на административную должность в системе психиатрии.

Некоторые из врачей уволились из спецбольницы и передислоцировались на психиатрические кафедры.

Сделал карьеру автор диссертации с особой гуманистической направленностью (по опытам с ЛСД над больными): он возглавил кафедру экспертизы, так что теперь имеет неограниченные возможности высекать твёрдую валюту из любой движимости, которая имеет неосторожность появиться в его поле зрения.

Милейший Лео (главврач) умер, добитый воздействием на его организм традиционного зелья.

О бытовом инакомыслящем Шашкове мне ничего неизвестно, так же как и о капитане Алексеенко.

Я уволился из спецбольницы в мае 1976 года и больше в этой системе не работал. Просто так из МВД в то время не отпускали, и я ушёл с рапортом на имя министра МВД, где поставил ряд вопросов о реформировании спецбольницы в соответствии с требованиями директивы 22-С. Тогда, в 1976 году мой рапорт руководством МВД был признан обоснованным.

Через 15 лет в качестве члена комиссии по проверке учреждений МВД я отразил те же самые требования, часть из которых изложена в «Справке к акту обследований комиссией Исполкома Ленсовета», датированной 16 июля 1990 года /мандат № 74/. Её краткое содержание: до недавнего времени учреждение именовалось как психиатрическая больница специального типа ГУИТУ ГУВД Леноблгорисполкомов – п/я УС-20/ст-5, размещаясь в помещении женской тюрьмы, построенной в 1913 году.

Приказом МВД СССР № 00241 от 9 мая 1951 года следственная женская тюрьма № 2 УМВД по ленинградской области реорганизована в Ленинградскую тюремную психиатрическую больницу МВД СССР.

По приказу № 50-а от 31 августа 1951 года психически больным установлена продолжительность прогулки «не менее 3 часов в день» (в на стоящее время 1-2 часа).

Создание учреждения этого типа ставило своей целью «изолировать» и «лечить» психически больных, совершивших антигосударственные /антисоветские/ преступления.

В спецбольницу тюремного типа Ленинграда с 1949 по 1953 годы направлялись лица по постановлению особого Совещания при Министерстве Государственной безопасности СССР (так называемой «тройки»), а с конца 1953 года по постановлениям судов или военных трибуналов.

До 1953 года на лечение поступали практически только лица, совершившие антисоветские преступления /ст.54, 58 – 10, ч. 1 или 2 УК РСФСР/.

Так, с 1949 по 1953 гг. в учреждении по антисоветским статьям находилось 99 % от всего «контингента», с 1953 по 1955 гг. – 57,1 %, в 60-е годы – 12 %, в 70-е годы – 5,4 %.

Интенсивность выписки лиц, находившихся в психиатрической больнице специального типа зависела от факторов социально-политического характера. Наибольшая выписка отмечена в 1953 году – 361 человек и в 1954 году – 592 (т.е. при штатном расписании – 600 человек, больница, фактически, опустела). Для сравнения: в 1951 году выписано 58 человек, в 1952 – 56, в 1955 – 213, в 1956 – 168 человек.

«Пик» выписки отмечен и в 1961 году – 273 человека, в 1962 – 329, в 1963 – 274, в 1964 – 325 человек. А также в 1973 – 360 человек и в 1974 – 310 (период, когда в больнице находились диссиденты сахаровской группы – В.И. Файнберг и В.Е. Борисов).

Значительный рост выписки отмечен и с начала периода перестройки. На момент обследования комиссией Исполкома Ленсовета учреждение носит название «психиатрическая больница со строгим наблюдением» в соответствии с постановлением Совета Министров СССР от 5.01.88 г. за № 19 и приказа Министра РСФСР от 27.01.89 года, № 16.

Статус учреждения регламентирован Приказом № 98 от 19.06.89 года «Об организации Ленинградской психиатрической больницы со строгим наблюдением».

Должность начальника спецбольницы упразднена, во главе учреждения стоит главврач /номенклатура Минздрава РСФСР/, являющийся офицером Министерства Внутренних дел, прикомандированным к Министерству Здравоохранения РСФСР.

На момент обследования больница (1990 год) рассчитана на 900 коек. Экологическая обстановка, в которой находится больница, крайне неблагоприятна для здоровья медперсонала и, в частности, для больных, средняя продолжительность пребывания которых в 1 больнице составляет 1400 дней. Для сравнения – в 1975 году она равнялась 1120 дней, в то время как тогда же в казанской и казахской спецбольницах эти цифры составляли 300 и 360 дней. Со всех сторон больницу плотным кольцом окружают заводы, выделяющие большое количество дыма, в их числе – асфальтовый завод.

В отделениях 1-го корпуса, пронизанного сквозной металлической лестницей через все этажи по диагонали, в плохо освещённых палатах площадью по 8 кв. метров находятся от 1 до 3 человек. В каждой палате – унитаз-«параша». Фактически, это камеры-одиночки, содержание же больных по одному запрещено Международной Конвенцией, что подтвердила еще комиссия МВД СССР, проверявшая спецбольницу в 1975 году.

В отделениях 2-го корпуса (6-е, 7-е, 8-е) палаты камерного типа с унитазами-«парашами» и количеством больных в каждой палате от 15 до 18.

Как с фасада, так и изнутри здание изобилует тюремной атрибутикой. Стёкла окон закрыты старыми закоптело-ржавыми железными решетками. Отделения 2-го корпуса также перегорожены решетками. Три ряда пропускной системы в дверях охраняются контролёрами (по прежней транскрипции – надзиратели) в форме военнослужащих МВД. Согласно директиве 22-С, вышедшей в 1975 году, нахождение личного состава в форме военных МВД внутри больницы запрещено.

Пищеблок учреждения не удовлетворяет своему назначению по санитарным нормам и, по свидетельству администрации, имеется заключение об его немедленном закрытии.

Следует помнить историческую ретроспективу и цель организации специальной психиатрической больницы (1949 год). Тогда наличие в качестве врачей кадровых офицеров МВД имело свою «логику» и соответствовало «духу» времени. Теперь это является анахронизмом, тем более, что наличие в учреждении Минздрава лиц, прикомандированных из кадров МВД, содержит предпосылки для оживления их особых функций в случае необходимости.

С учетом экологических, правовых, этических, санитарно-гигиенических факторов душевнобольные не могут находиться в здании женской тюрьмы начала века, и больница должна быть переведена в типовое медицинское здание, расположенное, согласно нормативам о психиатрических учреждениях, в загородной зоне.

Такие выводы я представил Ленсовету как член комиссии в 1990 году и думаю, что на практическое положение дел это никак не повлияло...