Я действительно пережил катастрофу. И произошло это не в Освенциме, не в Дахау, а в обычной психбольнице, где, вследствие тяжкого пережитого, мне пришлось однажды оказаться. Было мне тогда всего одиннадцать лет. Уже с самого начала мне пришлось быть свидетелем и на себе испытать множество издевательств. Нас, и без того несчастных детей, нещадно деспотировали взрослые, медсестры и санитарки, сотрудники этого отделения. Обычными были хамство, унижения, избиения. Наказывали за неподчинение, за то, что смели возмущаться и плакать. Подолгу держали на привязи. Ограничивали и без того скудное передвижение. Внушали, что мы не люди и что не нам возмущаться. Все это, а так же многое другое, о чем и писать не хочется, оставалось без всяких правовых последствий. Ибо нигде больше нет столько попустительства и вседозволенности, как в таких учреждениях. Пережитое тогда уже само по себе нанесло тяжкий ущерб и оставило неизгладимую печать на всю жизнь. Для меня, а так же для моей матери, добрейшего, достойнейшего, болеющего за всех и вся человека, которого уже более десяти лет нет на свете.
Но страшнее всего было то, что называлось лечением. Действие нейролептиков на растущий организм приводило к катастрофическим результатам. Прежде всего, это относится к аминазину и его аналогам. Необратимой деформации подвергся весь организм, каждая клетка. Исчезали мышцы, кожа становилась бледной, безжизненной. Тело приобретало уродливые пропорции. Физическое развитие прекратилось, остановился рост. Вообще, объяснить это человеку, подобного не испытавшему, вряд ли возможно. Только претерпев на себе, узнаёшь, что это такое. Аминазин сокрушительно воздействовал на сокровеннейшие основы существа, личности. Он уничтожал меня изнутри. Мозг терял работоспособность, мысли "терялись". Я тогда с ужасом обнаружил, что не могу выразить происходящее со мной. Крайне замедлилась реакция. Духовное состояние стало таковым, что я начисто лишился элементарной защитной реакции. На самые варварские действия по отношению ко мне я был не в состоянии ответить. Не мог этого сделать, поскольку был лишен той основы, той внутренней энергии, которая только и делает такой ответ возможным. Губительное действие аминазина я обнаружил с самого начала его применения ко мне. И с тех пор постоянно настаивал на его отмене. Тем не менее, аминазин продолжали делать против моей воли. Это было универсальное средство подавления и расправы. Его делали почти всем. Делали, когда это противоречило всем канонам и порой создавало немедленную угрозу жизни. Делали медсестры без назначений врачей, по собственной инициативе.
Все, что произошло в дальнейшем, стало неизбежным результатом этого изуверства. Мои сверстники были намного больше и крепче меня. Их головы работали быстрее. Не зная пережитого мной, они смотрели на меня свысока. Мною пренебрегали, надо мной издевались. Получился двойной удар: одни уничтожили мои способности, другие этим пользовались и меня же этим унижали. О, сколь горько было осознавать невозможность, заставить их понять причины, позволяющее так со мной обращаться!
Так, в обидах и унижениях, в напрасных попытках что-либо изменить, прошла моя юность, да и вся жизнь. Сотворившие это никогда не помышляли о раскаянии. Посмели даже не заметить совершенного злодеяния. Они сделали это, поскольку твердо знали одно: отвечать не за что не придется.
Был там один мальчик, подросток. Он страдал эпилепсией и тяжелой формой умственной отсталости. И был очень раздражителен. Негодяи пользовались этим, его намеренно выводили из себя и, когда он приходил в ярость, набрасывались со всех сторон и учиняли расправу. Однажды, во время очередной расправы, медсестра, та самая, которая пытала меня на привязи, уже привязанного его схватила за половой орган и дернула так, что картина эта до сих пор вызывает у меня оцепенение. Вообще, естественное наше сексуальное достоинство было предметом особой изуверской ненависти. Вечно мы были "бугаями" и "коровами". Страшно мешали им наши яйца. Желание оторвать этот излишек так и слетало с их помойных глоток. А некоторые устраивали такие вот игры-расправы: гонялись за детьми и дергали их за половые органы.
Но страшнее всего был аминазин. Невообразимо изуверское действие этого препарата невозможно описать. В каких сатанинских лабораториях изготовлялся этот препарат! Он разрушал тончайшие, интимнейшие основы существа. Изуверское его действие вызывало реакцию полного отторжения. Каждая клетка, каждый нерв вопил возмущением. Покуда проявлялось подавляющее действие, реакция эта была полностью задавлена. Но как только действие это ослабевало, все существо переполняла ярость. Была там одна медсестра, крайне алчная и циничная. Она часто подменяла других и работала по несколько смен подряд. А чтобы дежурства проходили спокойно, всем поголовно делала аминазин. Добивалась этого разными способами. Вначале с помощью дежурных врачей. Там было много молодых врачей, в основном женщин. С ними она поддерживала панибратские отношения. Вызывала врачиху по телефону, та приходила и назначала аминазин, даже не видя того, кому назначает. Затем не стали утруждаться приходами - назначали по телефону. Потом и это оказалось излишним. Медсестра эта сама стала делать аминазин, а назначения делали потом, задним числом. Затем ее примеру последовали остальные. И спасения от этого изничтожения не стало никакого.
В результате такой переделки я был низведён до состояния полной прострации. Ничего не чувствовал, не способен был возмущаться и как-то реагировать. В таком состоянии меня выписали домой. Постепенно из полной внутренней задавленности стало пробиваться разъярение. Это была реакция на садистское вторжение в меня. Все существо мое постепенно наполняло осознание происшедшего. Мысленно я все время возвращался назад. Прекрасные моменты жизни, юности проносились мимо. Я кусал себе губы от отчаяния, но ничего не мог изменить. Пережитое, злодеяния - изощренные, безнаказанные - переполняли меня. Руки мои тянулись к ним, но дотягивались только до моей мамы. Самого дорогого для меня человека на свете. Которая без колебания отдала мне всю жизнь. Всегда и везде, до последнего вздоха была со мной. Когда ударял ее, все вопило во мне: "Что я делаю!" И я чувствовал, что не я движу собой. И вновь я оказывался во власти изуверов. Опять - насилие, нещадный цинизм. Опять твердолобое назидание, что все равно все будет по-ихнему. Что захотят, то и сделают, никто им не указ. Да, не было руки на них. Не было предела их своеволию. Все предопределяла мерзость, безграничные возможности абсолютного ничтожества.
Не мог я терпеть их, не противостоять им. И снова перемалывали меня и выскабливали аминазином. Покуда не уничтожили всю плоть и кость, каждый нерв, каждую клетку. Меня превратили в живую тень. Природа человеческая не предполагала такого воздействия и не предусмотрела защиты против него. Столь губительное воздействие существо не должно пережить. Оно должно умереть прежде, чем такое случится. Но садистское действие аминазина преодолевало эту последнюю, защитную грань, и уничтожило не только суть жизни моей, но и возможность умереть. И я не умер тогда только по этой жуткой причине. И все это конечно же называлось "излечением тяжелого больного от опасного состояния". Но кто и когда обратил внимание, какую опасность они представляли для меня?!
В состоянии полной опустошенности я вновь оказался дома. Все происходило по старому сценарию. Только реакция была полностью подавлена. Все переживалось только внутри. Я чувствовал, что пережил то, чего пережить нельзя. Мысль о смерти как об избавлении от нереального кошмара стала постоянной спутницей. Я искал возможность умереть. Однажды мне удалось достать флакончик инсулина. Я ввел себе весь флакончик. Эта доза в несколько раз превышает шоковую. Но сознание даже не померкло. Обстоятельство это подтверждало жуткие предчувствия, что я не могу умереть, поскольку уничтожен хуже смерти. И оттого еще с большим рвением искал я возможность умереть. Вместе с тем, я хотел жить. И в этом нет противоречия. Ведь я не жил вовсе. Изуверы "вырвали" меня из детства, ввергнули в этот непереживаемый кошмар. Но, столь вероломно отторгнутое, от того не перестает быть необходимым. Иногда я рвался доказать себе, что я есть, что могу достичь чего-то. Но всякое столкновение с реальностью жизни приводило к осознанию сокрушительной безнадежности. И тогда меня вновь несло вон со света. Однажды я обратился к одному негодяю с просьбой достать мне яд. Он обещал и привел меня прямо в психловушку. Я, конечно, видел это заранее. Но не мог резко повернуть и уйти. Абсолютно повергнутая реакция не позволила это сделать. Я шел к злорадствующим садистам, как кролик идет в пасть змее. Совершенно "раздавленный", я существовал в полной беспомощности. Все мои усилия обращались в прах. Я ничего не мог достичь. Все происходило против моей воли. Терпя неимоверные истязания, я жил потому, что не мог умереть. И чья-то, движимая дьявольским злорадством рука, сквернила в сатанинском протоколе, называемом "история болезни": "Ведет себя спокойно. Учится, работает. Вылечили." В какой еще мистерии ужасов описано подобное? Но реальность превзошла пределы изуверской фантазии. И кошмар этот сотворён посредством адовой мясорубки, называемой "психиатрическим излечением".
А. Скрипник.